как в бытность тюремным врачом, так и в течение предшествующих нескольких лет: иначе бы он не выжил.
Сейчас ему не хотелось вспоминать об этих годах, и он усилием воли оттеснил эту мысль, выбросил ее из сознания.
- В чем дело? - спросил он официальным тоном.
Рипли выпрямилась.
- Где, вы сказали, находятся тела?
- В морге.
- Я должна увидеть...
Клеменс пожал плечами:
- Пожалуйста, если вы считаете это необходимым. Хотя... Ну хорошо, я покажу вам их. Но должен сразу предупредить вас, что труп капрала представляет из себя очень неприятное зрелище.
Рипли не дрогнула при этих словах.
- Его мне и не нужно осматривать. Я хочу видеть ее. Девочку. Вернее... - Рипли сглотнула, словно у нее пересохло в горле, но тут же овладела собой. - Вернее, то, что от нее осталось.
Клеменс снова пожал плечами в полном недоумении.
- Ну, хорошо, идемте.
Приглашающим движением он распахнул перед ней дверь, ведущую к моргу.
Что же ее встревожило?
Пропуская Рипли вперед, врач бросил быстрый, но цепкий взгляд на меньший из саркофагов. И не увидел ничего особенного. Пробитая крышка, разорванные прозрачные трубопроводы внутри... А на боковой грани какой-то странный след, больше всего похожий на химический ожог. Такой, как если бы на стенку плеснули крепкой кислотой.
Но Клеменс не придал этому значения. Мало ли что могло здесь случиться несколько часов назад, когда внутри все лопалось, горело и плавилось...
6
...Спайк, поскуливая, с трудом полз по коридору. Он так и не понял, что произошло. Что-то вызревало внутри него, страшно и бессмысленно ворочаясь в его могучем теле, черном, с рыжими подпалинами. Что-то незнакомое, чужое давило на внутренности, сковывало дыхание и заставляло спотыкаться на каждом шагу от внезапно подступавшей слабости.
Чужое...
Он почувствовал его - нечто чужое, враждебное - еще в первые минуты, когда странная штуковина, похожая на те, которые доставляют продукты, ударилась о заснеженный грунт. Он тогда поспешил наружу вместе с двуногими, хотя мороз нещадно кусал его сквозь короткую шерсть, - и вдруг ощутил присутствие внутри чего-то такого, отчего эта шерсть мгновенно встала дыбом.
Как ощутил: увидел? услышал? почуял? Пес не смог бы этого определить, даже умей он манипулировать такими понятиями. Просто внутри находилось нечто, бывшее чужим, - и для шлюпки, и для Ярости, и вообще для всего.
Тогда он всеми силами пытался обратить на это Чужое внимание своих двуногих друзей. Но они не понимали его - кричали, суетились, а потом главный из двуногих и вовсе попытался его отогнать. Он не ушел оскалился, зарычал, и прогонявшие его отступили, удивленные его поведением. Однако Спайк ничего не смог им объяснить, и они подняли эту штуку стрелой крана, перенесли в одно из внутренних помещений...
Влекомый отчасти мучительным любопытством, отчасти желанием защитить своих друзей и свой мир (Спайк ощущал себя вожаком здешней стаи, равным по значению тем вожакам двуногих, которые называли себя 'Дилон' и 'Эндрюс'), ротвейлер направился следом. С некоторым трудом он нашел незакрытый проход в это помещение и сразу же почувствовал, что Чужое все еще там, внутри. А потом...
Он не помнил, что было потом.
И вот теперь он скуля полз по темным закоулкам, чтобы добраться до мест, где регулярно проходят двуногие. Он уже не рассчитывал помочь им, защитить, спасти от неведомой беды. Теперь он сам ждал от них помощи и спасения.
Раньше, сразу после основания тюрьмы, по всем ее коридорам патрулировали свирепые конвоиры с еще более свирепыми псами на поводках. Но вскоре даже до тюремного начальства, явно снабженного мозговыми аппаратами облегченного образца, дошло, что патрулирование служебными собаками здесь - очевидное излишество. Большую часть волкодавов после этого вывезли в другие исправительные заведения, а оставшиеся удивительно быстро превратились из тренированных убийц во всеобщих баловней и любимцев.
Спайк был таким 'домашним любимцем' уже в четвертом поколении. Пять лет назад, при расформировании тюрьмы, он был еще крошечным щенком - и его скрыли, спрятали в тайнике, когда вывозили всех еще остававшихся на Ярости собак, которые считались тюремным имуществом. И теперь существование на планете огромного пса оставалось одной из немногих отдушин, согревавших души заключенных. Поэтому, хотя Спайка не было видно всего несколько часов, кто-то уже обеспокоился его отсутствием и пошел на поиски.
- А, вот где ты, малыш! - раздался голос. Ротвейлер с трудом повернул отяжелевшую морду к люку, в котором возник человеческий силуэт. - Где же ты пропадал так долго? Я тебя повсюду ищу! - В ответ раздалось еле слышное поскуливание. - Иди, иди ко мне. Эй, с тобой все в порядке? - Человек склонился над ним. - Ну-ка, ну-ка, - загрубевшие пальцы осторожно перебирали черную шерсть. - Что это?! - руки человека замерли.
Он сам не мог сказать, чем было то, что он увидел: кожа у собаки лопнула от угла рта, длинный разрыв сочился сукровицей. Ниже, на груди и шее, виднелись еще какие-то раны. Что это - ожог? Или след когтистой лапы?
- Кто это сделал, Спайк, малыш? - в голосе человека звучал неподдельный ужас. - Обожди... обожди меня здесь, малыш. Я сейчас - я за доктором! - И человек бросился к выходу, бормоча про себя на бегу: - Какой зверь мог так поступить с собакой?!
Ответа на этот вопрос не было: все знали, что на Ярости не водятся звери. Не мог оказаться 'зверем' и кто-то из заключенных. Во-первых, ни у кого не поднялась бы рука, а во-вторых, не так-то легко справиться с пятипудовым ротвейлером.
7
Размеры морга поражали воображение: казалось, в нем мог одновременно уместиться весь некогда пятитысячный контингент тюрьмы. Не морг, а целая гробница.
Пустые ячейки (лишь две из них были закрыты, по числу погибших) блистали холодной чистотой. Даже простыня, покрывавшая детское тело, Клеменс тут же открыл ближайшую из ячеек, переместив на прозекторский стол ее страшное содержимое, - даже эта простыня была белее, чем в госпитале.
Да, Ярость была добрее к своим мертвым, чем к живым.
- Прошу! - и врач слегка театральным жестом, словно занавес, отдернул мертвенно-белую ткань.
Под ней, вытянувшись, лежала Ребекка Джордан, по прозвищу Головастик. Не Ребекка, а ее мертвое тело, труп.
Железная целеустремленность Рипли вдруг куда-то исчезла. Перед Клеменсом снова была просто женщина, сломленная навалившимся вдруг горем.
- Вы можете оставить меня с ней одну? На несколько минут.
- Да, пожалуйста, - Клеменс поспешно отошел в сторону.
Глаза девочки были открыты, бессмысленно уставившись в никуда. Страха в них не было, ей действительно досталась легкая смерть. Однако ее двенадцатилетняя жизнь была столь ужасна, что ничто не могло этого смягчить. Да и вообще, любая гибель в двенадцать лет - дикая, чудовищная нелепость. И от этой гибели Рипли не сумела ее уберечь. Хотя оберегала много раз, и девочка, конечно, уверилась, что так будет всегда.
- Прости меня... - снова прошептала Рипли. Как несколько минут назад, при виде изуродованного саркофага, который и вправду стал саркофагом, то есть гробницей. Но теперь перед Рипли стояла задача, более важная, чем ее горе или даже ее жизнь. И, усилием воли отключив в себе все эмоции, она занялась тем, ради чего пришла в морг.
Врач не видел этого, хотя сперва он и решил пронаблюдать за Рипли: что-то странное почудилось ему в
