колыхалось огромное трехцветное знамя революции. Фальшивя, мятежники выкрикивали слова «Марсельезы», уже ставшей чем-то вроде гимна:
Странный высокий человек в черном остановил меня за локоть. Я вздрогнула от страха, не сразу узнав его, и потом изумленно раскрыла глаза: передо мной стоял барон де Батц.
– Я благодарю вас, – тихо и властно сказал он. – Вот ваш пропуск. Если вы останетесь живы, вы легко покинете Париж.
И он вложил мне в руку две плотных бумаги, исчезнув так же внезапно, как и появился.
Я машинально спрятала бумаги, быстро уходя прочь от Коммуны. Меня почти пугала вездесущность этого человека. Он поистине был везде – в квартале Сент-Антуан, в Тюильри, и Манеже, и даже в Коммуне, в этом логове революционеров.
Я пошла быстрее, и песня больше не преследовала меня. Когда я проникла через тайную калитку в сад Тюильри, я уже знала, что батальоны мятежных марсельцев и парижан стоят на площади Карусель, у самых подступов к дворцу.
Часы показывали полвосьмого утра, и меня окружала такая пронзительно-тревожная тишина, что хотелось взвизгнуть, лишь бы нарушить ее.
В Тюильри уже не было ни короля, ни его семьи. Вместе с августейшими особами под защиту Собрания ушли гувернантка герцогиня де Турзель с дочерью, принцесса де Ламбаль, несколько верных камеристок и камердинер Лапорт… Нет нужды объяснять, что королева долго не соглашалась на такой шаг. Редерер потратил очень много слов, чтобы объяснить ей гибельность ситуации. «Сударь, – с гневным высокомерием твердила она в ответ, – в конце концов, я больше не хочу унижаться; пришло время положить конец этой неопределенности, пришло время выяснить, кому будет принадлежать власть, королю или повстанцам, конституции или революционерам». Король ничего не отвечал, целиком отдавшись в руки судьбы. Его нерешительность особенно всех угнетала. Наконец, когда площадь Карусель была запружена марсельцами, когда пушки революционеров были установлены на Новом мосту и террасе Фейянов, когда гвардейцы секций Филль Сен-Тома и Пти-Пер окончательно изменили королю, а мятежники подступили к подъемному мосту, Редереру пришлось заявить следующее: «Ваше величество, вам нельзя медлить ни минуты, единственное спасение для вас – укрыться в Национальном собрании». Людовик пытался возражать: «Но ведь на площади Карусель не так уж многолюдно…» «Ваше величество, – отвечал прокурор, – из города идут огромные толпы, у них много пушек». Эти слова Редерера подтвердил чиновник, городской торговец кружевами.
Мария Антуанетта не терпела, когда ей давали советы люди, виновные в ее нынешнем положении. «Замолчите, сударь, – ледяным тоном отвечала она, – у нас же есть люди и оружие». Редерер с притворным сочувствием покачал головой: «Мадам, подходит весь Париж, любое сопротивление невозможно».
И вот они ушли, а я осталась. Осталась потому, что была уверена: в Собрании арестуют и королевскую семью, и всех, кто ее окружал.
За каких-то полтора часа произошло столько событий, что я и вспомнить всего не могла. Командир канониров Лангланд теперь уже твердо заявил, что не станет стрелять по мятежникам. Вспыхнула безобразная ссора, роялисты чуть не затеяли дуэли с канонирами… Правда, стычку удалось прекратить. Потом стало известно, что гвардейцы склоняются к переговорам с мятежниками… Истерично плакали женщины, аристократы, потеряв маркиза де Манда, действовали несогласованно: каждый сам решал, где ему стоять и какой участок защищать…
Я брела по галерее, вспоминая все это. К женщинам мне не хотелось идти. Я наугад распахнула одну из дверей, устало огляделась. Становилось жарко. Чем выше поднималось солнце, тем труднее было дышать. Август выдался засушливым и душным, в комнате было лишь немного прохладнее, чем на улице.
Окно было широко распахнуто, одна из рам была почти выломана. У стены стояли три ружья, лежали коробки с патронами. Я подумала, что, видимо, это помещение лишь недавно покинул один из защитников дворца и, скорее всего, ненадолго. Сейчас он вернется и наверняка прогонит меня к женщинам…
Мне не хотелось думать об этом. Зеркальный шкаф в комнате был распахнут и куча шелков и бархата смотрела прямо на меня. Чьи это платья? Никто бы сейчас не мог этого сказать. Я с любопытством переворошила кучу нарядов… Они принадлежали женщине с тонким вкусом, но какой именно?
И тут я вздрогнула от отвращения за свою одежду, за этот трехцветный пояс, за революционную кокарду, крепко пришитую к платью суконными нитками… Как раньше рабы носили на себе отличительные знаки своего рабства – ошейники и кольца, как и эти тряпки свидетельствовали о моем унижении, липком, противном страхе, который давно уже стал постоянным спутником моей жизни. Я сейчас же переоденусь. Это желание было не просто женским капризом, которыми я вообще не страдала. Я просто хотела избавиться от своего рабства – не только внутренне, но и внешне, хотела сбросить с себя остатки своего позора. Пусть ненадолго, но я хотела хоть чуть-чуть гордиться собой, иметь на это право…
Я быстро стянула с себя все эти лохмотья, протерла губкой лицо, шею и плечи. Белоснежная льняная нижняя юбка была как раз по мне и так душиста, что я невольно прижалась лицом к ее подолу. Было так приятно чувствовать на себе что-то чистое и изящное… Взгляд легко выхватил из вороха одежды необходимые вещи: голубая атласная юбка туго стянула талию, к ней добавились расшитая бисером серебристая вставка и бархатный корсаж яблочно-зеленого цвета, изящно обтянувший грудь. Я осторожно расправила на плечах блестящие венецианские кружева, подняла подол юбки до пояса, чтобы натянуть чулки – поистине великолепные, перламутрового цвета, они были сотканы из тончайшей шерсти ангорских коз и китайского шелка…
Дверь распахнулась. Я так и застыла с поднятой юбкой, с обнаженными до бедер ногами – застыла потому, что узнала во входившем офицере маркиза де Лескюра.
– Это вы? – почти раздраженно произнес он.
Не отвечая, я поспешно спряталась за дверь шкафа и быстро натянула чулки.
– Ради Бога, мне просто некуда было пойти…
– Сейчас не время для нарядов, неужели вы не понимаете? Как вы могли прийти сюда? Сейчас начнется пальба, санкюлоты уже совсем близко, только что отдан приказ швейцарцам сосредоточиться во дворце…
