степени подходящей декорацией для этого фарса. Офицеры были потомками тех несчастных воинов, чьими головами турки когда-то украшали стены крепости. Михаил никогда не мог смотреть на крепость без того, чтобы не вспомнить рассказы деда о кровопролитии и пытках. Героические подвиги Карагеоргия, сражения под руководством Милоша Обреновича и его гайдуков, бесстрашные вылазки свирепых партизан с гор Шумадия были для сербских детей поколения, к которому принадлежал и Михаил, лучшими рассказами на ночь. Мальчишкой он мечтал о таких же подвигах, но с годами, проведенными в Европе, эти мечты навсегда утратили для него свою прелесть. Он вглядывался в лица молодых офицеров, никогда не бывавших за пределами Сербии, за исключением венгерского городка Землин на другом берегу Савы, и уж точно не проводивших долгие месяцы в удушливой атмосфере швейцарского санатория или французского курорта, и понимал, что свежевыглаженная форма всего лишь маскарадный костюм для них, этих потенциальных уличных грабителей и головорезов.
Колокола на кафедральном соборе пробили половину третьего, когда Михаил увидел Аписа, выходящего из кабинета командира полка. С первого взгляда стало ясно — что-то не так. Михаил понял это по нервной походке, учащенному дыханию и затравленному выражению глаз. Апис пытался отыскать взглядом полковника Мишича, который сидел к нему спиной, и тот, почувствовав необъяснимым образом немой призыв, обернулся, а затем направился к Апису. Гонимый любопытством, Михаил тоже устремился к ним. Апис молча кивнул им и снова направился к кабинету. Полковник и Михаил последовали за ним.
Апис миновал прихожую, в конце которой располагалась канцелярия. Пять офицеров со стаканами вина в руках стояли, окружив какого-то капитана, который сидел в кресле за письменным столом. Рядом, на маленьком столе были графин с вином, поднос с бутербродами, холодным мясом, а также множество тарелок с остатками еды. Все выглядело как встреча друзей, собравшихся что-то отпраздновать в узком кругу. Только капитан, который сидел за письменным столом, облокотившись на спинку кресла, нарушал всю картину. Его голова странным образом склонилась на сторону, а на щеке был едва заметен след крови. Позади капитана, на побеленной стене также видны были брызги крови, а на полу — розово-серая масса, похожая на рвоту. Присмотревшись, пораженный Михаил понял, что это части мозга и костей черепа.
Михаил припомнил, что видел этого капитана во дворце, когда тот быстро вошел в комнату дежурного и передал Богдановичу какой-то приказ. Самих слов Михаил не мог вспомнить, но отметил тогда, что, похоже, это ревностно относящийся к службе офицер с молодцеватой выправкой. Сейчас он не был уже ни ревностным, ни молодцеватым — он был мертв.
Полковник Мишич молча уставился на труп, затем взглянул на Аписа.
— Он сам?.. — Он не продолжил вопрос, поскольку ответ последовал одним кивком.
Один из лейтенантов взял со стола лист бумаги.
— Капитан Димитриевич заставил его написать это, — сказал он, возбужденный, как мальчишка, которому разрешили играть со взрослыми.
Ясно, что это первый заговор, в котором он участвует, подумал Михаил, тогда как другие, насколько он знал, были опытными конспираторами. Лейтенант протянул Мишичу листок.
— Вначале он не хотел, но капитан Димитриевич дал ясно понять, что у него нет другого выбора. Что его бросят в казематы, если он этого не сделает. Тогда он сел за стол, написал прощальное письмо, вынул револьвер и застрелился.
— Этот человек был игрок, всю свою жизнь, — разъяснил наконец Апис. — Вообще-то, хороший игрок. Даже при самых больших проигрышах он ни разу и бровью не повел. — Взгляд Аписа как-то по-особенному нежно остановился на том, что осталось от лица убитого. — Так хладнокровно пустить себе пулю в лоб, как будто он стрелял по мишени.
— Вы знаете, почему он стал предателем? — спросил полковник.
— Он сказал, что поклялся в верности Александру и его совесть не позволяет ему идти с нами до конца. Мне кажется, он с самого начала вел двойную игру, и не понимаю, почему он выбрал именно этот момент, чтобы объявить о своем предательстве. Возможно, он полагал имеющиеся у него против нас доказательства достаточными, чтобы Александр мог начать действовать. В его списке было более тридцати имен, среди которых Ваше, полковника Машина и мое. Но он сделал одну ошибку — передал список не лично Александру, а нашему человеку, который в свою очередь должен был передать список Драге. Вероятно, капитан опасался, что король ему не поверит и поставит его к стенке вместе с нами. В этом наше преимущество перед теми, кто предан Александру, — они никогда не могут быть до конца уверены в его лояльности.
Посредником, наверное, был кто-то из ближайшего окружения королевской четы, подумал Михаил, иначе капитан, который сам состоял в дворцовой охране, не обратился бы к нему.
— Кто же был посредником? — спросил он Аписа.
Взгляды присутствующих обратились на Михаила, как будто только сейчас заметили его присутствие. В этих взглядах читалось не только подозрение, но уже и приговор, и Михаил подумал, не будет ли он сам тем следующим, от которого потребуют написать прощальное письмо.
— Тебе не нужно знать, — сказал Апис и единственный из всех дружески посмотрел на него. С такой же симпатией он смотрел перед этим на мертвого капитана. — Чем меньше ты знаешь, тем лучше для тебя.
Полковник Мишич показал на труп.
— Мы должны убрать его отсюда. Надеюсь, никто не слышал выстрела. Думаю, нет — снаружи слишком большой шум. Когда я вижу, как белградцы празднуют что-то, я всякий раз себя спрашиваю, что же у них за причина так безудержно веселиться.
— С Вашего позволения, господин полковник, — сказал Апис, — давайте оставим его здесь, закроем и ключ возьмем с собой.
— Н-да. Вы правы. До завтрашнего утра в канцелярию никто не придет. Хорошо. Оставим его здесь.
Заговорщикам крепко повезло, что у командира Шестого пехотного полка свои счеты с Александром, подумал Михаил.
— Утром у нас будет или куча других забот, или вовсе никаких, — заметил ретивый молодой лейтенант.
Все вышли из комнаты. У кого-то еще хватило духу взять что-нибудь с подноса, а один капитан прихватил с собой графин с вином. Апис запер обе двери в прихожую и переднюю комнату кабинета командира. Мертвый капитан уставился на них широко раскрытыми глазами, голубизну которых постепенно заволакивало, как поверхность озера ранним зимним вечером.
К своему удивлению, Михаил все это воспринял близко к сердцу. «После нескольких лет, проведенных среди больных туберкулезом, я должен бы принимать уход из жизни совершенно спокойно, — говорил он себе, — скорее, даже с равнодушием».
В том мире больных человек привыкает к мысли, что смерть — это нечто нормальное. Отношения между пациентами, будь они хорошими или плохими, продолжались лишь до того момента, пока один из них не доходил до последней стадии. Врачи и персонал никогда не говорили о том, что кто-то из пациентов безнадежен, но весть об этом проникала повсюду, как утренний туман. Она просачивалась сквозь дверные замки и щели, и с этого момента умирающий более не принадлежал к обществу, он превращался в некий неживой объект, он внезапно оказывался вне пределов человеческого восприятия, к нему больше не испытывали ни любви, ни ненависти и о нем и не горевали. Печаль и сожаление приходили, если приходили, позднее. А пока пациент был жив, он превращался в собственный памятник, к которому приносили — как по старинному языческому обычаю — не только цветы и подарки, но деликатесы и напитки, хотя все наверняка знали, что больной их не только не попробует, но даже порадоваться им не сможет.
Михаил хотел бы и в связи с самоубийством капитана испытывать не больше чувств, чем он испытывал в связи со смертью своих товарищей в санатории, неминуемое приближение которой он не раз видел. Он вдруг почувствовал себя тем слабым человеком, который не может переносить насилие, во всяком случае с равнодушием своих товарищей-офицеров. И в первый раз в его сердце закралось сомнение, что он сможет навсегда остаться в своей стране.
