знал это, ни один офицер не остался бы сидеть. Но в этом бесклассовом обществе уважение оказывалось в лучшем случае возрасту, и отнюдь не чину.
— Теперь за работу, — сказал полковник. — Еще многое предстоит сделать.
— У Вас есть задание для меня, господин полковник? — спросил Михаил.
Машин испытующе посмотрел на него.
— Держите язык за зубами, если Вас арестуют. Вы зашли сюда случайно и воспользовались возможностью поприветствовать старых товарищей.
— Полагаете, меня арестуют?
Машин окинул его тем ледяным взглядом, которым приводил в ужас своих рекрутов.
— Вы были, между прочим, за границей, и к тому же в Женеве. Ваш паспорт подвергался контролю на границе. Вы должны считаться с тем, что Маршитьянин, шеф тайной полиции и человек королевы Драги, уже извещен о Вашем приезде. — Он немного помолчал и добавил: — Появитесь в двенадцать часов в крепости, пехотный полк празднует сегодня день рождения святого — покровителя полка. Будут многие из наших людей и кое-кто из местных гарнизонов. Там мы сможем уточнить отдельные детали. При условии, конечно, что нас до той поры не арестуют.
— Уверен, что нет, господин полковник.
Снова ледяной взгляд серых глаз.
— Не будьте так уверены, капитан Василович.
7 часов утра
Во дворе родительского дома ему показалось, что он очутился в XVIII веке. Он был так же неприятно поражен, как и на белградском вокзале, и не верил своим глазам.
Владения Василовичей располагались за южной границей города и простирались на многие гектары холмистой местности. Само имение состояло из большого главного дома, а также из дюжины деревянных домишек, остатков того времени, когда семейный клан из более чем восьмидесяти человек образовывал нечто вроде товарищества — задругу — с дедом Михаила во главе. Старик умер в 1878 году — год, ознаменовавший конец пятисотлетнего турецкого владычества. Время требовало изменения традиционных отношений и обычаев, и постепенно они стали исчезать. Уже в последний год жизни деда появились случаи дезертирства из семейной задруги; два сына и один кузен вышли из семейного товарищества, но образовавшиеся прорехи были быстро заполнены вновь родившимися детьми и появившимися зятьями и снохами.
Для Михаила и его братьев и сестер детство в этом тесно связанном между собой сообществе было просто раем. Дети в Западной Европе, как бы о них ни заботились, не ведали и частицы того внимания и любви, которыми окружали своих чад в задруге. Когда Михаилу случалось наблюдать за опрятно одетыми, чистенькими мальчиками и девочками, которые играли на детских площадках европейских городов под неусыпными взорами скучающих, но ответственно выполняющих свой долг нянек и мамаш, ему всегда было немного жаль этих детей. Вспоминая свое детство, он иногда задавался вопросом, когда он, собственно, узнал, кто из многих любящих и заботливых взрослых были, собственно, его родителями и какой из множества домов был его домом. Слова типа «мой», «твой», «наш» для маленького Михаила ничего не означали. Ранним утром еще сонные дети играли на полу перед печью; кормила их та из женщин, которая в этот день готовила пищу. Все слезы быстро убирались поцелуями, каждый ушиб и любая ссадина сразу же обрабатывались какой-нибудь парой из бесчисленных, всегда готовых прийти на помощь рук.
Владения Василовичей простирались на многие тысячи гектар лугов, лесов и полей, которые обрабатывались или — после богатого урожая — отдыхали. Множество коров, свиней, толпы ребятишек устремлялись с восходом солнца со двора, разбредались по окрестностям и возвращались только затем, чтобы поесть и поспать. При всей свободе в этой жизни были и твердые правила, слово старейшины, деда Любомира, было законом. Сила его личности позволяла удерживать семейный клан Василовичей вместе и тогда, когда другие семейные товарищества давно распались.
Когда в 1840 году его выбрали главой семьи, в Белграде едва ли можно было насчитать дюжину каменных домов в европейском стиле — все остальные были из дерева, так же как и обветшалые мечети и турецкие казармы; окрестности вокруг города представляли собой зловонную болотистую местность, где скрывались хищники и воры.
Михаил был любимцем деда; он часто возил внука по местам боевой славы сербских патриотов в битвах, где те побеждали, а также по местам более многочисленных битв, в которых сербы терпели поражения. В 1804 году дед Василович, тогда мальчишка, был свидетелем мучительной смерти посаженных на кол христиан и того, как в насмешку над обрядом крещения бросали в кипяток маленьких детей, как насиловали онемевших от горя окровавленных женщин. Стены белградской крепости украшали отрубленные головы семидесяти двух сербских патриотов, а в провинции Шумадия[6] те, кто не были перебиты, бежали в леса.
Больше всего Михаила удивляло, с каким бесстрастием дед говорил обо всем, вспоминая прошлое, и казалось, что все эти ужасы, как бы кошмарны они ни были, являлись для старика Василовича частью тех прав, которыми обладали оккупанты.
Турки были жесточайшими угнетателями, но и сербы, постоянно борющиеся с ними, в жестокости нисколько не уступали. Легендарный Черный Георгий, или Карагеоргий[7], предводитель первого — и поначалу успешного — восстания[8] против янычар, турецких войск, установивших в Сербии режим поистине страшного террора, был отважен и кровожаден, как тигр. Обладая огромным ростом и большой физической силой, он беспощадно наказывал каждого, кто хотя бы в малейшей степени нарушал его моральный кодекс. Собственными руками Карагеоргий привел в исполнение более ста двадцати смертных приговоров. Даже родственники не были застрахованы от его приступов ярости: родного брата он сам повесил на фронтоне дома, уличив того в изнасиловании. Обольстившись успехами в начале борьбы, Карагеоргий счел возможным покуситься на власть султана[9], что привело к гибели сербского войска. Кроме того, он вынужден был застрелить собственного отца, чтобы старик не попал в руки наседавшего врага, а сам бежал в Австрию, бросив остатки своего войска на произвол судьбы.
Жестокая месть турок побудила соперника Карагеоргия — человека по имени Милош Обренович[10], тоже неграмотного свиновода, — вновь разжечь пламя борьбы за свободу сербов. Такой же бесстрашный, но гораздо более хитрый, чем Карагеоргий, он, заверяя Высокую Порту в своей преданности, ограничивался борьбой с теми нерегулярными турецкими частями, которые истязали и грабили беззащитное сербское население.
Эта тактика Милоша и его дипломатический талант были вознаграждены. В 1817 году он получил титул кнеза — наследного князя Сербии, а султан Махмуд II предоставил краю своего рода автономию. Хотя Милош Обренович, как истинный христианин, не питал к своему мусульманскому властителю ничего, кроме презрения, был он на самом деле в значительной степени больше азиатским правителем, чем европейским князем. Всякого, кто выступал против него, подвергали колесованию, ворам отрубали правую руку, а за более мелкие преступления били палками. Эти жестокие наказания еще долго применялись и после смерти Обреновича.
Милош был, с одной стороны, мудрым основателем современной Сербии, но, с другой стороны, он был и жестоким тираном. Когда в 1839 году вспыхнувшее восстание вынудило Милоша Обреновича отречься от престола, его место занял старший сын — Милан, а затем брат последнего — Михаил. Оба правили недолго, так как скупщина, сербская палата депутатов, была сыта по горло Обреновичами и возвела на трон одного из Карагеоргиевичей, Александра, сына Черного Георгия.
Спустя пятнадцать лет Александр Карагеоргиевич был смещен, и вновь на престол позвали старого, дряхлого Обреновича. После смерти Милоша в 1860 году ему вновь наследовал сын Михаил[11], который за время своего второго царствования показал себя в высшей степени талантливым и умным правителем из всех, когда-либо занимавших сербский трон. Его правление
