закончилось точно по-балкански: сторонники клики Карагеоргиевичей убили его. Однако убийцы не достигли своей цели: Карагеоргиевичам не удалось снова занять трон. Скупщина единодушно проголосовала за возведение на престол племянника князя Михаила — пятнадцатилетнего Милана Обреновича.[12]
Все это время, в течение почти восьмидесятилетнего соперничества двух династий, члены семьи Василовичей были неизменно привержены Обреновичам. В 1808 году один из Василовичей — при проведении Карагеоргием чистки — поплатился за свою верность головой. В виде компенсации за это прадеду Михаила, по поручению Милоша Обреновича, была оказана честь преподнести султану Махмуду II в качестве символа мира голову Карагеоргия.
В политике, таким образом, Василовичи оставались лояльными Обреновичам. При этом они, в зависимости от ситуации, легко переходили из правого лагеря в левый, из левого — в правый, становились то радикалами, то либералами, русофобами или русофилами. Таким образом, до 1900 года лояльность Василовичей была непоколебима, пока вдруг они не оказались перед выбором между двумя Обреновичами: старым, сорокасемилетним экс-королем Миланом и его двадцатичетырехлетним сыном Александром, правящим монархом. Решение юного короля жениться на Драге Машиной привело к окончательному разрыву его отношений с отцом.
Милан, несомненно, был ослепительной фигурой на сербском троне. Будучи внуком брата Милоша Обреновича, Ефрема, он вырос в бухарестском доме любовника матери, румынского князя Куза. Сама его мать происходила из румынской Молдавии.
После покушения на князя Михаила Милан, которым до сих пор все пренебрегали, вышел из безвестности. Пока три регента правили страной, ему было обеспечено надлежащее воспитание в Париже, в лицее Людовика Великого, и Милан действительно вырос довольно умным, хотя и несколько своенравным молодым человеком. Достигнув совершеннолетия, он стал правителем своих в высшей степени своевольных и упрямых подданных и женился на Наталии Кешко[13], сказочно красивой дочери одного из богатейших крымских дворян. После тринадцати лет супружеского ада (а скверный характер Милана частично объяснялся не только его слабоволием, но и его политическими интригами) в 1888 году они расстались, но развод не положил конец вражде бывших супругов. Наталия была фанатичной русофилкой, в то время как Милан стремился к укреплению отношений с Австро- Венгрией. Он был глубоко огорчен тем, что все годы его правления русские друзья жены неустанно плети интриги против него.
Михаил Василович был более чем сторонник Милана. Как адъютант и друг в одном лице, он сопровождал его в зарубежных поездках, делил с ним горечь изгнания и простился с Миланом только у его одинокого смертного одра на Йоганесгассе в Вене. Любовь Михаила к Милану была чисто мужской привязанностью, довольно распространенной на истерзанной земле Балкан, где нередко между двумя мужчинами возникает глубокая симпатия, не имеющая ничего общего с гомосексуализмом.
Но приверженность Михаила королю объяснялась большим, чем привязанность молодого человека к своему государю, — он был обязан тому жизнью. Михаил в двадцать с небольшим лет заболел туберкулезом, но любящий его отец, один из богатейших людей страны, отказывался верить в серьезность болезни. Сын Йована Василовича не какой-то старый подагрик, который должен валяться в постели, если у него, видишь ли, слегка поднялась температура, — больше движения на воздухе, хорошая еда и литр известного своими целебными свойствами кипрского вина за обедом вылечат любой недуг. Король Милан впал в ярость, когда узнал об этом, и, после того как ему не удалось убедить Йована, что при подобном «лечении» Михаил не доживет и до тридцати, не раздумывая послал молодого человека в один из швейцарских санаториев, взяв все расходы на себя.
Однако при всей своей симпатии к королю Михаил не закрывал глаза на его слабости. Милан был не только постоянным посетителем казино на Лазурном берегу, скачек в Девилле и завсегдатаем самых дорогих борделей в Париже, у него была скверная привычка предаваться своим страстям — к картам, лошадям и красивым женщинам — на деньги своих подданных. Подданные же терпели это на удивление долго. Если бы государственная касса опустошалась не королем, разумно полагали они, деньги все равно разворовывались бы министрами, но отнюдь не так элегантно и щегольски.
Как и все люди, которые отдают себе отчет в том, что они делают, король Милан точно знал, как далеко он может зайти, чтобы не оказаться в неприятном положении. Шестого марта 1889 года он отрекся от престола в пользу своего, тогда тринадцатилетнего, сына Александра, чем привел всех в замешательство. Друзья его ликовали, народ же был совсем не в восторге. И внешностью, и по внутренним качествам — всей своей сутью Милан был король, даже после своего отречения. Он никогда не терял симпатии своего народа, возможно, потому, что не носил пенсне, как его сын, и не преподносил своей любовнице сербскую корону в качестве подарка.
При жизни Милана для Михаила было бы невозможно представить себя сторонником претендента из клана Карагеоргиевичей, но именно он, предпоследний из династии Обреновичей, за неделю до своей смерти поручил Михаилу деликатную миссию войти в контакт с принцем Петром в Женеве и попытаться выяснить, как тот поведет себя, если в результате переворота король Александр будет свергнут.
Минуло два с половиной года, и то, что тогда было довольно неопределенным планом, сейчас должно было воплотиться в жизнь. Встреча в офицерском клубе между тем посеяла в душе Михаила мучительные сомнения. Кровожадные, слепые в своей ненависти молодые офицеры, страна на пороге революции, готовые к маршу полки против слабой женщины, у которой нет другой защиты от пуль, кроме косточек ее корсета, — неужели именно этого хотел Милан?
Михаил открыл скрипящие ворота и обнаружил, что двор пуст; по-видимому, все в доме — укрылись от жары. Но он твердо знал, что дом никогда не останется без присмотра. В хлевах, как и прежде, стояли коровы и лошади, и свинарники были полны животными. В комнатах — всегда бесчисленное множество дядей, теток, постаревших кузин, многие из которых уже не вставали с постелей и доживали отведенное им время там же, где они когда-то проводили свой медовый месяц, другие же, напротив, были все еще довольно бодры. Никто из Василовичей не мог испытывать нужду в крове или еде, пока стоял главный дом и в доме был хотя бы один мешок муки.
Едва Михаил переступил порог, как его буквально захлестнула волна любви. Полдюжины представительниц женской родни кинулись на него, осыпая поцелуями щеки, шею и плечи. На шум поспешила мать, которую с почтением пропустили к нему. Она поцеловала его сначала в щеки, затем в правое плечо и, наконец, прижала губы к его руке. В то же время одна из племянниц, опустившись на колени, расшнуровала ему сапоги и обула его в домашние туфли.
Во времена деда главный дом был одним из видных зданий Сербии, но, после того как Михаил повидал западные дворцы, дом стал казаться ему грубым и примитивным, хотя и не без известного сельского шарма. В передней комнате стены были побелены, потолок опирался на массивные дубовые балки. В центре комнаты стоял длинный стол, окруженный двумя дюжинами стульев. Вдоль стен стояли многочисленные разномастные шкафы, в углу возвышалась огромная венгерская кафельная печь, вокруг которой была устроена скамейка. Мебель частью самодельная, частью завезенная еврейскими торговцами из-за границы. Справа располагалась огромная кухня, слева — просторная веранда, на которой в хорошую погоду женщины занимались шитьем, забавлялись с кроликами, купали детей и вычесывали у них вшей, беседовали с гостями.
На этой веранде теперь сидел в старом кожаном кресле отец Михаила, курил длинную трубку из морской пены[14] и читал последний выпуск радикальной газеты
Первое, что спросил отец:
— Когда это начнется?
Михаил был удивлен и сбит с толку. Отец знал о его пребывании в Женеве, но ничего — о встрече с
