властно уложила сына в постель.
— Молчи, молчи, — прошептала она ему на ухо сухими, горячими губами.
— Солдаты армии фюрера ждут вашего ответа, Луиза, — торжественно говорил пьяный ефрейтор в нижней рубашке, с черно-волосатой грудью, покачиваясь в дверях, с плошкой в руке.
Люся сидела бледная, не зная, что ему ответить.
— Хорошо, очень хорошо! Гут! — резким голосом сказала Елизавета Алексеевна, быстро подойдя к ефрейтору и кивая головой. — Она сейчас придет, понимаешь? Ферштейге? Переоденется и придет. — И она показала руками, будто переодевается.
— Мама… — сказала Люся дрожащим голосом.
— Молчи уж, если бог ума не дал, — говорила Елизавета Алексеевна, кивая головой и выпроваживая ефрейтора.
Ефрейтор вышел. В комнате через переднюю послышались восклицания, хохот, звяканье кружек, и немцы с новым подъемом запели одинаковыми низкими голосами:
Елизавета Алексеевна быстро подошла к гардеробу и повернула ключ в дверце.
— Полезай, я тебя закрою, слышишь? — сказала она шепотом.
— А как же…
— Мы скажем, ты вышла во двор…
Люся юркнула в гардероб, мать заперла за ней дверцу на ключ и положила ключ на гардероб.
Немцы яростно пели. Стояла уже глубокая ночь. За окном нельзя было уже различить ни зданий школы и детской больницы, ни длинного холма со зданиями районного исполкома и 'бешеного барина'. Только под дверью из передней пробивалась в комнату узкая полоска света. 'Боже мой, да неужто же все это правда?' — подумала Елизавета Алексеевна.
Немцы кончили петь, и между ними возник шутливый пьяный спор. Все, смеясь, нападали на ефрейтора, а он отбивался сиплым веселым голосом удалого, никогда не унывающего солдата.
И вот он снова появился в дверях с плошкой в руке.
— Луиза?
— Она вышла во двор… во двор… — Елизавета Алексеевна указала ему рукой.
Ефрейтор, пошатнувшись, вышел в сени, неся перед собой плошку и стуча ботинками. Слышно было, как он с грохотом спустился с крыльца. Солдаты, смеясь, еще поговорили немного, потом они тоже повалили во двор, топоча ботинками в передней и по крыльцу. Стало тихо. В комнате через переднюю кто- то, должно быть Фридрих, бренчал посудой, и слышно было, как солдаты мочатся во дворе у самого крыльца. Некоторые из них вскоре вернулись с шумным, пьяным говором. Ефрейтора все не было. Наконец шаги его послышались на крыльце и в сенях. Дверь в комнату распахнулась, и ефрейтор, уже без плошки, появился на фоне призрачного света и чада из растворенной двери кухни.
— Луиза… — шепотом позвал он.
Елизавета Алексеевна, как тень, возникла перед ним.
— Как? Ты ее не нашел?.. Она не приходила, ее нет, — говорила она, делая отрицательное движение головой и рукой.
Ефрейтор невидящими глазами обвел комнату.
— У-у-у… — вдруг пьяно и обиженно промычал он, остановив мутные и черные глаза свои на Елизавете Алексеевне. В то же мгновение он положил ей на лицо громадную сальную пятерню, стиснул пальцы, едва не выдавив Елизавете Алексеевне глаз, оттолкнул ее от себя и, качнувшись, вышел из комнаты. Елизавета Алексеевна быстро повернула ключ в двери.
Немцы еще повозились и побубнили пьяными голосами, потом они заснули, не потушив света.
Елизавета Алексеевна молча сидела против Володи, который по-прежнему не спал. Они испытывали невыносимую душевную усталость, но спать не хотелось. Елизавета Алексеевна выждала немного и выпустила Люсю.
— Я чуть не задохнулась, у меня вся спина мокрая и даже волосы, — говорила Люся возбужденным шепотом. Это приключение как-то взбодрило ее. — Я тихонько окно открою. Я задыхаюсь.
Она бесшумно отворила ближнее к койке окно и высунулась на пустырь. Ночь была душная, но после духоты комнаты и всего, что творилось в доме, такою свежестью пахнуло с пустыря, в городе было так тихо, что казалось — и нет вокруг никакого города, только их домик со спящими немцами один стоит среди темного пустыря. И вдруг яркая вспышка где-то там, наверху, по ту сторону переезда, у парка, на мгновение осветила небо, и весь пустырь, и холм, и здания школы и больницы. Через мгновение — вторая вспышка, еще более сильная, и снова все выступило из тьмы, даже в комнате на мгновение стало светло. И вслед за этим — не то что взрывы, а какие-то беззвучные сотрясения воздуха, как бы вызванные отдаленными взрывами, один за другим пронеслись над пустырем, и снова потемнело.
— Что это? Что это? — испуганно спрашивала Елизавета Алексеевна.
И Володя приподнялся на постели.
Со странным замиранием сердца Люся всматривалась в темноту, в ту сторону, откуда просияли эти вспышки. Отсвет невидного отсюда пламени, то слабея, то усиливаясь, заколебался где-то там, на возвышенности, то вырывая из темноты, то вновь отпуская крыши зданий райисполкома и 'бешеного барина'. И вдруг в том месте, где находился источник этого странного света, взвилось в вышину языкастое пламя, и все небо над ним окрасилось багровым цветом, и осветились весь город и пустырь, и в комнате стало так светло, что видны стали и лица и предметы.
— Пожар!.. — обернувшись в комнату, сказала Люся с непонятным торжеством и вновь устремила взор свой на это высокое языкастое пламя.
— Закрой окно, — испуганно сказала Елизавета Алексеевна.
— Все равно никто не видит, — говорила Люся, ежась, как от холода.
Она не знала, что это за пожар и как он возник. Но было что-то очищающее душу, что-то возвышенное и страшное в этом высоком, буйном, победном пламени. И Люся, сама освещенная, не отрываясь смотрела на него.
Зарево распространилось не только над центром города, но далеко вокруг. Не только здания школы и детской больницы были видны, как днем, можно было видеть даже расположенные за пустырем дальние районы города, примыкавшие к шахте № 1-бис. И это багровое небо и отсветы пожара на крышах зданий и на холмах создавали картину призрачную и фантастическую и в то же время величественную.
Чувствовалось, что весь город проснулся. Там, в центре, слышалось неумолчное движение людей, доносились отдельные голоса, вскрики, где-то рычали грузовики. На улице, где стоял домик Осьмухиных, и в их дворе проснулись, закопошились немцы. Собаки, — их еще не всех успели перестрелять, — позабыв дневные страхи, лаяли на пожар. Только пьяные немцы в комнате через переднюю ничего не слышали и спали.
Пожар бушевал около двух часов, потом стал затихать. Дальние районы города, холмы снова стали окутываться тьмою. Только отдельные последние вспышки пламени иногда вновь проявляли то округлость холма, то группу крыш, то темный конус террикона. Но небо над парком долго еще хранило то убывающий, то вновь усиливающийся багровый свет, и долго видны были здания районного исполкома и 'бешеного барина' на холме. Потом они тоже стали меркнуть, и пустырь перед окном все гуще заполнялся тьмою.
А Люся все сидела у окна, возбужденно глядя в сторону пожара. Елизавета Алексеевна и Володя тоже не спали.
Вдруг Люсе показалось, будто кошка мелькнула по пустырю слева от окна, что-то зашуршало по фундаменту. Кто-то крался к окну. Люся инстинктивно отпрянула и хотела уже захлопнуть окно, но ее остановил чей-то шепот. Ее звали по имени:
— Люся… Люся…
Она замерла.
— Не бойся, это я, Тюленин… — И голова Сережки без кепки, с жесткими курчавыми волосами возникла вровень с подоконником. — У вас немцы стоят?
— Стоят, — прошептала Люся, испуганно и радостно глядя в смеющиеся и отчаянные глаза Сережки. — А у вас?
— У нас пока нет.
— Кто это? — похолодев от ужаса, спрашивала Елизавета Алексеевна.
Дальний отсвет пожара осветил лицо Сережки, и Елизавета Алексеевна и Володя узнали его.
— Володя где? — спрашивал Сережка, навалившись животом на подоконник.
— Я здесь.
— А еще кто остался?
— Толя Орлов. Я больше не знаю, я никуда не выходил, у меня аппендицит.
— Витька Лукьянченко здесь и Любка Шевцова, — сказал Сережка. — И Степку Сафонова я видел, из школы Горького.
— Как ты забрел к нам? Ночью? — спрашивал Володя.
— Я пожар смотрел. Из парка. Потом стал шанхайчиками пробираться до дому, да увидел из балки, что у вас окно открыто.
— Что это горело?
— Трест.
— Ну-у?
— Там ихний штаб устроился. В одних подштанниках выскакивали, — тихо засмеялся Сережка.
— Ты думаешь — поджог? — спросил Володя.
Сережка помолчал, глаза его поблескивали в темноте, как у кошки.
— Да уж не само загорелось, — сказал он и снова тихо засмеялся. — Как жить думаешь? — вдруг спросил он Володю.
— А ты?