человек в чиновничьем мундире с перхотью на бархатном воротничке, держа под мышкой портфель, а в другой руке счеты, быстро прошел по коридору, обогнав Лену и Хлопушкину.
— Позвольте, позвольте, господа! — повторял он, лавируя между людьми.
Лена рассеянно отвечала на вежливые улыбки и поклоны знакомых членов думы, которых она привыкла видеть за сервированными столами или в гостиных.
В приемной избирательной комиссии было шумно и зелено от табачного дыма. Возбужденные, усталые уполномоченные, репортеры газет с записными книжками в руках сидели на столах, на сдвинутых в беспорядке креслах, стояли у стен или просто толкались по приемной, наполняя ее говором и клубами табачного дыма. У входа в кабинет председателя стоял покрытый черным фотографический аппарат, возле него в кресле дремал фотограф в белой панаме.
Лена и Хлопушкина сели у выхода в коридор на стулья, которые уступили им двое молодых людей. Из коридора в приемную то и дело входили люди и вновь уходили, хлопая дверьми. Лену качало от усталости, — стул, казалось, уплывал под ней.
— …Нет, вы послушайте, что творилось у военного порта! — доносилось до Лены. — Были забиты все улицы и переулки, в одном месте дошло до свалки. Говорят, ранили милиционера, и есть жертвы среди избирателей…
— Уж и избиратели, нечего сказать! Это повод для кассации!..
— …Я участвовал в выборах еще в семнадцатом году — никакого сравнения: активность необычайная…
— У нас, в Рабочей слободке, не меньше девяноста процентов. И все говорят, у них не меньше…
— На Второй речке только что кончилось. Вы видели, как принесли урну? Хотя бы одним глазком заглянуть!..
— …Нет, вы — счастливец… Подумать только: центр Светланской, вся знать!..
— …О, с этими неграмотными много комических эпизодов. Например, у нас на Матросской: 'Пиши, — говорит: — за трудовой народ, за большевическую партию и за Советскую Россию…' Хохот ужасный!..
— Неужто так и сказал? Ха-ха-ха!.. Так прямо и сказал?.. Ха-ха-ха!..
Изредка открывалась дверь в кабинет председателя, вырывались стрекот машинок, бряканье счетов, и кто-нибудь выходил оттуда; фотограф в белой панаме испуганно подымал голову и вновь задремывал. Вышедшего окружали уполномоченные и репортеры, но он сердито или шутливо отмахивался:
— Ничего не знаю, не знаю, господа!..
Или:
— Ничего еще не известно, господа!..
Однажды в дверь высунулось сердитое лоснящееся лицо в пенсне:
— Уполномоченных с Алеутской просят пожаловать в комиссию!..
Лена вздрогнула: на Алеутской живет доктор, у которого она была вчера и к которому должна идти завтра…
Странно было думать, что этот доктор — тоже избиратель.
Лена прикрыла глаза рукой и тотчас же отняла руку и замученно и жалко посмотрела на Хлопушкину. Хлопушкина сидела, неподвижно глядя перед собой, точно выжидая чего-то. 'Завтра… завтра… Боже мой!' — подумала Лена.
Через некоторое время уполномоченные по Алеутской — молодой человек семинарского вида и девушка в черной шляпке — вернулись из кабинета; их тотчас же окружили:
— Что случилось?.. Вы узнали что-нибудь?.. Что? Что?..
— Нелепость какая-то… Говорят, количество записок превышает число фактических избирателей! Что, я их сам писал, что ли? — возмущенно говорил молодой человек, дрожащей рукой поправляя длинные семинарские волосы.
— И намного превышает? — спрашивал репортер, быстро записывая что-то в книжечку.
— Всего на две записки…
— Может быть, вы от усталости забыли отметить кого-либо в списках? — догадывался кто-то.
— Господи!.. Я отмечала самым внимательным образом! — взволнованно поясняла девушка в черной шляпке.
— Какая неприятность, дело подсудное!..
— Господи, неужели подсудное?
Девушка в черной шляпке заплакала и полезла в сумочку за платком.
— Повод для кассации…
В третий раз уже слышала Лена эти слова: 'Повод для кассации', — точно выборы нужны были для того, чтобы обнаружить повод для их кассации.
Дверь из кабинета распахнулась, и показался председатель избирательной комиссии, за ним — кривенький старичок с синей папкой в руке, за ним виднелись еще какие-то вытянувшиеся и растерянные лица. Фотограф в белой панаме кинулся к председателю.
— Где прикажете?.. — начал было он.
Но вокруг заклубились репортеры и уполномоченные, оттолкнули фотографа, и спутанный клубок людей, неся с собой председателя и рассерженно отбивающегося кривенького старичка с синей папкой, выкатился в коридор. Фотограф, подняв над головой аппарат, ринулся вслед, потерял панаму, подхватил ее на лету и исчез в коридоре.
Из кабинета один за другим молча выходили люди с угрюмыми и сконфуженными лицами. Человек в потрепанном клетчатом пиджаке и черных брюках гармоникой, увидев Хлопушкину, радостно просиял ей крупными глазами и зубами.
— Ну что? Как? — спросила она, замигав своими белыми ресничками, вставая навстречу ему.
— Полная победа, Сонечка! Но, конечно, кассируют, — сказал он вполголоса, склонившись к ней. — Пошли, пошли!..
И он, схватив ее за руку, увлек в коридор.
Лена поднялась, не зная, идти ли за ними или еще подождать здесь, но в это время из кабинета показался грузный старый Гиммер с налившимися кровью глазами, за ним еще более грузный и старый Солодовников и еще кто-то. Гиммер был в пальто, с котелком в руке.
— Доигрались!.. — говорил Гиммер, злобно фыркая.
Он увидел Лену:
— А, ты здесь? Поедем домой…
Он взял Лену под руку и, сопя, повлек ее по коридору, не отвечая на поклоны расступавшихся перед ним уполномоченных.
Машина, подрагивая и ревя, выбралась из толпы и рванулась по лоснящемуся асфальту; теплый ветер дунул Лене в лицо.
— Доигрались… — снова сказал старый Гиммер, надвигая котелок и подымая воротник.
— А что? Рабочий список получил больше других? — протяжно спросила Лена.
— Больше других?.. — Гиммер фыркнул и в упор посмотрел на Лену. — Он получил абсолютное большинство в думе, вот что он получил!..
И Гиммер грузно откинулся на сиденье.
Лена вдруг вспомнила фотографа в белой панаме, и на губах ее заиграла веселая и злая усмешка.
— И что же будет теперь?
— Что же будет?.. Придется всем этим пошлякам, говорунам, чистоплюям отереть плевок, который они получили прямо в рожу, и, придравшись к какому-нибудь пустяку, кассировать выборы. Вот что будет!.. Хотя люди ума и дела предупреждали их, что выборы сейчас — это глупость, маниловщина, преступление! Они, видите ли, кривлялись, что говорят от имени народа, а народ, который признает только силу, дал им коленкой под зад, харкнул им прямо в р-рожу, прямо в р-рожу!..
Гиммер почти кричал.
Лена брезгливо смотрела на него.
XL
— Вы хорошо отдохнули? Извозчик уже здесь, но если вы чувствуете себя слабой, можете еще полежать, он подождет.
— Благодарю вас… Я поеду.
Сиделка помогла Лене одеться.
— Странно, что ваш муж или… простите… не приехал за вами… Уж эти мужчины! Даже самые любящие из них не представляют, насколько это тяжело.
— Он — военный, не мог освободиться…
— Не оправдывайте его, все они таковы!.. Когда это впервые случилось со мной, — мне казалось, я его на глаза не допущу, а не прошло и трех месяцев, как случилось то же самое. Мы, женщины, за ласку все готовы отдать, а мужчины — безжалостные. Позвольте, я вас проведу…
Лена, поддерживаемая под руку сиделкой, вышла на сверкающую солнцем улицу.
— Вам куда ехать? — с тайным любопытством спросила сиделка, подсаживая Лену в пролетку.
— Мне — к Светланской, — неопределенно сказала Лена, — благодарю вас.
— Желаю вам не так скоро снова попасть к нам. Счастливого пути!..
Лене казалось, она осязает каждый раскаленный булыжник мостовой. Отвратительное ощущение присутствия в теле чего-то постороннего, разворачивающего тело изнутри, не покидало ее, и чувство униженной злобы и боли мешалось в ней со щемящим до слез чувством утраты.
Она ехала мимо разросшихся яркой и темной листвой садов, в которых она играла еще маленькой девочкой, когда какой-нибудь яркий листочек, веточка, песчаная тропинка, солнечное пятно в аллее полны были теплого биения жизни и обещали ей что-то. Теперь там играли другие дети, — она слышала их звонкие крики и мягкий топот ног по аллее, — а она, взрослая, умная, полная зрелых сил и возможностей, глотая пыль и морщась от боли, тряслась мимо на грязной извозчичьей пролетке — одинокая, униженная и окровавленная, как сука.
