кармане.
Остыл кандер, а Яша в расстройстве ничего не замечает, тяжело ему читать:
«Архип Петрович Боголюбов, проживающий в Петербурге без всяких определенных занятий, показал первоначально, что 6 декабря после часа пополудни пошел из своей квартиры гулять на острова и попал совершенно случайно к Казанскому собору во время беспорядка и задержан был без всякого основания…»
Гремит дверь, в камеру заглядывает сутулый служитель, качает обритой солдатской головой.
— Ты чего? Наизусть эту бумагу изучаешь? — Присаживается рядом на койку и с неожиданной добротой говорит: — Ну, пострел, задаешь ты загадки начальству, слышал я, да и сам вижу. Откудова, скажи на милость, ты такой взялся, а? Из серой простоты вырос и сам с виду серенький, как воробушек, а гляди- кось, свое «я» доказываешь здорово!
Наверно, сутулому не хватает воздуху в темных тюремных коридорах, где он обретался; он тащит Яшин табурет к окну и залезает наверх подышать из окошка. А может, тоскует не меньше узника по приволью, по синему небу.
— Тяжелые времена настали, худое житье и наше, — жалуется он, неизвестно к кому обращаясь там, у окошка. — Так бы и бросил все… В деревню бы обратно уехал, да и там, говорят, делать нечего… Бегут оттудова, как вроде и сам я. Так оно и в городе не сладко.
Иногда он приносил Яше передачи и говорил: это от каких-то доброжелателей из Красного Креста. Яша вскидывался — это кто же? Женщины? Молодые? Может, Юлия среди них была?
Ответ был такой:
— Прокурор, видишь, не дозволяет свиданий. Зуб на тебя имеет. Не каешься, стоишь на своем. Даже, почитай, жалоб и то никаких не подаешь.
Жаловаться? С того дня, когда у него отняли свободу, он еще ни о чем не просил у своих тюремщиков, не стучал в железную дверь, когда запаздывала еда, а желудок подводило от голодной боли; не подавал прошений, как другие заключенные; не звал к себе тюремного врача, хотя сильное недомогание и трясучка одолевали его дня три.
Ничего не надо ему, ничего решительно!
Он замкнулся в себе и жил только своим особым внутренним миром, все думал, думал, как же себя вести. И то, что он иногда сам себе говорил, казалось ему, произнесено не им, а Юлией, так отчетливо отдавался в ушах ее бархатистый голос:
— Ты все вытерпи, миленький, хороший мой, да только от своих высоких мыслей не отрекайся: это плохая дорога — отказ от собственных убеждений, она-то и ведет в омут.
И вдруг душу Яши смутило некое новое событие (а в тюремной жизни все событие): рано утром явился к узнику полный пожилой мужчина в господской крылатке, накинутой на черный костюм. Часы с золотой цепочкой в жилете; с виду, по выражению рыжеватых глаз, добродушный. Только дышал он тяжело и шумно, с присвистом. Оказалось, кто-то за Яшу хлопотал, и ему дан защитник — этот самый господин в крылаткэ.
— А кто же вас ко мне прислал? — допытывался Яша и не скрывал своей подозрительности.
— Я незваный гость, выходит? — посмеялся защитник. — А прислали меня люди, желающие тебе добра, мой мальчик. Сам я тоже этого тебе от всей души желаю. Позволь присесть. У меня одышка.
Он уселся на табурет, и при первом же его вопросе Яша замкнулся наглухо. Интересовала защитника вся прошлая жизнь Яши: поди расскажи ему все начисто про свое детство, про то, как жил в родительском доме и почему так рано подался в Питер на заработки. И прочее и прочее. Как ни настаивал защитник, Яша отнекивался и на все вопросы отвечал:
— А вы бумагу эту читали?
— Акт обвинительный? Ну, читал, конечно.
— Так чего и спрашиваете? Там про меня все есть.
— Дитя мое, читал я все бумаги по твоему делу, мне это по обязанности положено, — говорил защитник, всячески стараясь расположить Яшу к себе, — но я должен дополнительно получить от тебя еще некоторые данные…
«Эка привязался», — угрюмо думал Яша, и, наверно, защитник так и ушел бы не солоно хлебавши, если бы в камере не появилось новое лицо — представительный рослый мужчина в строго поблескивающих очках и в синей шинели. С ним была целая свита тюремных служителей, включая сутулого.
— Начальство, — шепнул сутулый Яше и крикнул: — Стоять смирно! Какие есть жалобы, в случае чего заявляй!
Очкастый был смотрителем тюрьмы; защитник тотчас приподнялся при его появлении. Яша поднялся с койки не сразу, неохотно; смотритель это заметил, покачал седой головой.
— Хм, этот, кажется, не из таковских, кто жалобы заявляет? — обратился смотритель к сутулому. — А вам он дает сведения? — спросил он у защитника. — Не желает? Даже того, чтоб его защищали на суде, не желает? Хм! — Он уставился на Яшу пристальным взглядом, долго смотрел, не отрывая глаз, и странный блеск заиграл в его очках. — Хм, крепкий орешек.
Яшу что-то изнутри толкнуло, и он спросил:
— Позвольте сказать… Могу я узнать, коли пожелаете ответить: какое преступление я совершил?
Смотритель посмотрел куда-то поверх Яшиной головы:
— Ты покушался на наш строй, малец. — Ни тени злобы незаметно было сейчас в глазах очкастого, так произносят положенные слова, может быть, даже и не в полном согласии с ними. — А вы, разумеется, иного мнения? — обратился он затем к защитнику. — С вашей точки зрения, он, конечно, пострадал за великое дело любви, как это у поэта Некрасова красиво выражено. Так-с?
Защитник ответил уклончиво: он, мол, еще не разобрался в деле подсудимого как следует и поэтому пока еще никаких определенных соображений высказать не может. Но его подзащитный, бесспорно, не заслуживает суровой кары, в этом никаких сомнений нет.
— Я предполагал, он из тех, кто ходил в народ, хм, — сказал смотритель тюрьмы. — А тут нечто другое-с.
— Вот именно, — подхватил защитник. — Перед вами, ваше высокоблагородие, дитя нового времени, как я успел уже понять. Сын новой России, осмелюсь сказать. Он, если хотите, действительно пострадал за великое дело любви, с таким определением я, безусловно, соглашусь.
Когда после ухода тюремщиков и защитника Яша остался один, он вспомнил то четверостишие, о котором они говорили:
Защитник пришел и назавтра, он спешил до начала судебного процесса все узнать; теперь уже охотно беседуя с ним, Яша сам тоже задавал вопросы; некоторые из них удивили защитника.
Попросил, например, Яша рассказать, что за такая муза Клио была. И что означают слова «Рубикон перейден». Защитник взмолился:
— Послушайте, дражайший! — Он вдруг стал обращаться к Яше на «вы». — Не обижайтесь! Но я очень занятой человек и мне просто некогда. — Все же объяснил: — Когда говорят «Рубикон перейден», то имеется в виду: решительный шаг сделан и отступления нет. А Рубиконом называлась в Древнем Риме река.
Защитник запахивался в свою крылатку в знак того, что уже собирается уйти.
— У вас суд на носу, голубчик, дитя мое, а вы бог знает чем забиваете себе голову. Я отнюдь не
