упрекаю вас, друг мой, вы вправе все это знать. Общество сытых и знатных просто обворовало вас, как и весь народ, но будем верить: придет время, когда наука и культура станут достоянием всего народа. А пока надо терпеть…
— Бороться, — убежденно сказал Яша.
— С вас хватит! — замахал на Яшу обеими руками защитник. — Не вздумайте на процессе воевать с ветряными мельницами, как Дон-Кихот… Не поддавайтесь прокурору и судьям, не воюйте с ними, ради всего святого, умоляю вас, сидите тихо, ради бога!
В конце концов он уговорил Яшу отпираться на суде от всех обвинений, но поддался Яша на это лишь тогда, когда защитник объяснил ему, кто был Дон-Кихот и еще многое другое.
Теперь Яша знал: Клио — это муза истории; Вольтер — знаменитый французский мыслитель- вольнодумец, живший в XVIII веке; а скрижали — это просто доска с чем-то написанным на ней из Библии. Сильно запечатлелся в памяти Яши образ великодушного радетеля за справедливость в мире Дон-Кихота; и долго еще, оставшись один в камере, Яша улыбался, представляя себе, как воевал славный рыцарь с ветряными мельницами….
Судили казанских демонстрантов в Санкт-Петербургском окружном суде. Процесс длился больше недели.
Важно восседали в своих креслах с высокими спинками господа члены суда «особого присутствия» — сенаторы в шитых золотом красных мундирах (все трое — их высокопревосходительства). Ожесточенно нападал на обвиняемых прокурор Поскочин, тот самый, что присутствовал на совещании у графа Палена в день демонстрации у собора. Близко от скамьи подсудимых сидели за своими столиками защитники.
Все схваченные на площади у собора в один голос твердили: дескать, попали они в толпу демонстрантов случайно; Боголюбов тоже все отрицал. По синим кровоподтекам на изможденном, осунувшемся лице видно было — избили его зверски.
А в зале среди публики, по большей части высокопоставленной (человек сто сидело там), среди черных фраков и нарядных дамских шляп однажды показался Анатолий Федорович Кони — посидел, послушал, внимательно вгляделся в лица подсудимых и скоро ушел.
— Молчите, умоляю! — снова и снова говорил Яше защитник, оборачиваясь к нему. — Исход дела заранее предрешен, поймите!
Яша опустит глаза и сидит тихо, а на душе у него все нарастает тяжесть, изболелось сердце, и тоска гложет. А значение слов «исход дела предрешен» до него пока еще не доходит, иначе понял бы, какая страшная грозовая туча нависает над его головой.
Уже было ясно — большинство главных устроителей демонстрации у Казанского собора, руководство организации, которая ее подготовила, не попали в лапы жандармов. Ну и слава богу, хоть это радовало.
Когда прокурор Поскочин, извиваясь своим длинным тощим туловищем, произносил в конце процесса обвинительную речь, Яша большую ее часть почти не слушал. Все сильнее, прямо до слез прохватывало горькое чувство: он лишь сейчас начинал понимать, как далеко от него отодвинулось детство; не успел оглянуться, а жизнь уже со всей силой обрушила на него свой удар. Думая об этом под нудное журчание речи Поскочина, Яша не сводил глаз с окон в дальнем конце зала. Смотрел на тусклый свет январского полдня, на серое петербургское небо и сам не сознавал, что делает это по заложенной в нем дедами крестьянской привычке: вид неба всегда привлекал к себе его взгляд.
Утречком, бывало, еще в том далеком детстве продерет глаза и первым делом взглянет, что там за окошком, на дворе. Идет полем, и малейшее изменение цвета неба, ни одно облачко не ускользнет от глаз Яши. Поглядывал он часто на небо и из фабричных окон, когда уж стал ткачом. Вечером в рабочем общежитии перед сном по привычке окинет взглядом померкшее небо, а ночью, когда не спалось, под храп соседей только на звезды за окном и поглядывал, или на луну, или на тучи.
И сейчас ему страстно хотелось в лес, в поле, хотелось бродить по знакомым тропкам… Увы! Он арестант, его судят!
Яша услышал — прокурор Поскочин говорит о нем, и вскинулся, отвел задумчивый взгляд от дальнего неба.
— Я необходимо должен, господа судьи, обратить ваше внимание на одно весьма существенное обстоятельство дела… Кто является, господа судьи, самым реальным деятелем, провозгласителем тех принципов, которые выражаются в словах «Земля и воля»? Потапов, деревенский мальчик, человек, который не знает даже грамоты! Он приходит на Казанскую площадь, приносит флаг, его поднимают, он старательно развертывает этот флаг для предъявления зрителям, и он же является хранителем его!..
— Это про меня так? — едва верил своим ушам Яша. — Это я-то «провозгласитель»?
— …Он уносит флаг, покидая толпу во время арестов. Он уходит, прикрываемый лицами, принадлежащими к интеллигенции…
В зале притихли.
— …Что же это за связь между Потаповым и молодежью, называющей себя учащейся и находящейся здесь, на общей всем скамье подсудимых? Что за связь между Потаповым и другими несколькими подсудимыми, вроде него, и этими людьми? Есть ли у них общие интересы?
В зале стало еще тише.
— …Спрашивается, есть ли у них общие интересы? Одни из них должны работать, трудиться, зарабатывать насущный кусок хлеба, тогда как другие заняты интересами более высшими, интересами науки. Что же это за связь? Вот над чем стоит поразмыслить, вот что составляет такое обстоятельство, которое придает наглядно серьезное значение беспорядку шестого декабря. Вот почему на этот беспорядок нельзя смотреть слишком легко. Что такое был Потапов прежде?
Яша с трудом удержался, хотел встать и спросить:
— А вы можете ли знать это лучше, нежели я сам? Нет!
Порыв Яши погасился мгновенно от бросившегося в глаза мясистого затылка и рыжей шевелюры защитника.
— Зададимся вопросом, что он такое был прежде? — продолжал Поскочин. — Это был простой мальчик, хороший работник, который уже с 12 лет поддерживал свою семью, который трудился, — и чем же он сделался теперь? Он является здесь перед вами одним из самых главных деятелей казанской демонстрации, и если обвинение не выделяет его как главного виноватого, то потому, что не находит в себе достаточного мужества, чтобы поставить против него это обвинение…
«Вишь ты как!» — усмехнулся Яша при этих словах Поскочина.
— …Потапов, господа судьи, — продолжал тот, — это такая страшная улика против всех обвиняемых из интеллигенции, это такая разбитая вначале («Кто же разбил?» — чуть не крикнул тут Яша) и вместе с тем такая порочная жизнь («в чем же пороки мои, господин прокурор?» — уже душила Яшу обида) простого русского человека, что, мне кажется, она не может не оставить в каждом самого тяжелого впечатления. Эта оторванная от семьи и честного труда («сам же говорил, что я хороший работник!») личность Потапова оттеняет смысл девиза «Земля и воля» («непонятно!»). Все нравственное значение этого дела шестого декабря прошлого года заключается в том непонятном («ага!») соединении разнородных, чуждых друг другу элементов нашего общества, связанных пред вами, господа судьи и господа сословные представители, одним общим для всех них обвинением…
Он сделал свое дело, прокурор; он по-своему исполнил волю монарха: не смешивать и не связывать рабочих людей с вольнодумствующей образованной публикой. Но государь император эту речь не одобрит. Не все, что говорится в царских апартаментах, следует выносить на широкую огласку. А вслед за Александром II этой речью будет недоволен и граф Пален.
Еще за день до окончания суда Кони проведал, какие тяжкие наказания грозят подсудимым, и явился к графу Палену домой в необычный ранний утренний час — граф только что поднялся с постели.
— Ваше сиятельство, — сказал Кони, когда они перешли в гостиную и уселись у камина. — Я хочу поговорить с вами о деле казанских демонстрантов. Приговор уже предрешен, и я нахожу, что он чересчур жесток.
Пален вздохнул с выражением человека, которому, видит бог, не хочется вести начатый Кони
