она кивнула на ребенка,— может, сейчас рядом с моим Абиджаном сражается на фронте. Как же я могу порицать невестку за то, что она накормила обездоленное дитя? Аллаха я боюсь, но все-таки думаю: за добрые дела и аллах карать не станет.
—Правильно, апа,— медленно произнесла Мехриниса.
—А как про вас вспомню, радость наполняет душу. Аллах ниспослал вас в мир на счастье невинных детей. Все знают об этом. И в газете не зря о вас написали!
—Да что особенного я сделала, апа? Не вытерпела беды человеческой, сердце защемило от чужого горя, и только.— Мехриниса смутилась, щеки залил румянец, она опустила голову.
—А скажите, почему же не защемило сердце у этого Гитлера, чтоб он сдох! Он тоже когда-то был вот таким младенцем. Ведь болела душа у его матери и за него... А что с ним стало?! Зверь! И человека и зверя сотворил аллах, но слыхали ли вы, чтобы из зверя вышел человек? Такого не было и не будет. А зверь из человека получился. И самый злой! Знала бы мать, какое чудовище выйдет из ее малыша, наверное, своими руками придушила бы его. И аллах пальцем бы не тронул ее за такой поступок...
Захида говорила долго, пылко.
Мехриниса сидела потрясенная. «Неужели человек может так перемениться? Что делает война! И как говорит — умно, толково. Напрасно я думала о ней плохо. Совсем другой стала Захида».
Взглянув на часы, Мехриниса поднялась.
—Засиделась я, апа... Детишки, наверное, ждут меня. Вон уж смеркается.
—Малышку вы оставьте у нас. Я присмотрю за ней. Салима, коли потребуется, покормит.
—Нет уж, пусть живет у меня! Спасибо и за то, что сделали. Попробую завтра показать девочку врачу. Да и старшей
будет спокойнее.
—Ну, как хотите. А к врачу носить ее ни к чему. Девочка еще маленькая, ей необходимо грудное молоко. Раз не оставляете у нас, Салима будет ходить к вам.— Захида сказала об этом, как о деле давно решенном.
—Беспокойство вам, апа,— пробормотала Мехриниса.
—Пусть Салима кормит малышку. Ее грехи беру на себя!— убежденно произнесла Захида.
—В сто раз грешнее не помочь младенцу,— тихо отозвалась Салима.
—Я на седьмом небе от радости, апа,— взволнованно проговорила Мехриниса.— Желаю от всей души, чтобы вернулся ваш сын и осчастливил вас за вашу доброту,— сказала она, направляясь к калитке.
Свекровь и невестка проводили Мехринису за ворота и вернулись во двор.
—Не делай это святое дело нехотя, доченька: убавится молока. Считай, что родила сына и дочку,— поучающе подняла палец Захида, склоняясь к уху Салимы.
Школа стояла на горке и выглядела такой же веселой и шумной, как ее обитатели. Окрестные жители давно привыкли к школьному гаму и безошибочно определяли, когда кончался урок и начиналась перемена. Теперь все изменилось: смолкли детские голоса, не раздаются звонки, не слышно смеха. Школьное здание окружает тишина, как будто наступили каникулы. Но стоит подойти ближе, и становится ясно: дело не в каникулах,— окна завешены белыми занавесками, а вокруг цветника, который в свое время разбили ребята, прогуливаются выздоравливающие в полосатых пижамах. Те, кто еще не может выйти во двор, смотрят в окно, любуются цветами, радуются птичьему пению. Школьники каждый день деловито копошатся во дворе: поливают клумбы, окапывают деревья, а старшеклассники под диктовку раненых пишут письма домой, читают бойцам книги, просто сидят рядом с ними, разговаривают. От всего этого у раненых становится легче на душе...
Салима основательно уменьшила заботы Мехринисы, взяв на себя кормление малышки. Но слезы Ляны, то и дело твердившей: «Хочу видеть маму», сжимали сердце Мехринисе. Чтобы успокоить девочку, она три раза ходила с ней в госпиталь. Но дальше вестибюля им пройти не удалось. В последний раз Мехриниса настойчиво пыталась пробиться к больной, но тогда врач отозвал Мехринису в сторону и строгим шепотом сказал:
—Лучше, если девочка не увидит мать. Она в тяжелом состоянии, почти не приходит в себя, вся в бинтах. Надежд на то, что она выживет, мало.
Разве скажешь это Ляне? Да она ничего и не хочет слышать. Просится к матери, и все тут.
—Ведь они же ходят, хола. Почему мне не разрешают? — со слезами на глазах твердит Ляна, указывая на школьников, которые свободно расхаживают по лестнице вверх-вниз.
Когда они пришли в четвертый раз и снова услышали отказ, Мехриниса не выдержала и направилась прямо к начальнику госпиталя. Полковник медицинской службы принял ее любезно, внимательно выслушал. Он, по-видимому, догадался, что перед ним та самая женщина, которая взяла на воспитание нескольких детей, чье фото было в газете. Полковник задумчиво прошелся по кабинету, потом вместе с Мехринисой вышел во двор, где ждала Ляна. Он ласково погладил девочку по голове и повел ее в палату к матери. Мехриниса нерешительно шла следом.
На высокой кровати лежала женщина с перевязанной головой. Не было видно ни лица, ни глаз. У кровати сидела девочка лет пятнадцати, завернув длинные рукава свисавшего до щиколотки халата, и что- то записывала на листке бумаги. Увидев начальника госпиталя, она положила бумагу на тумбочку, встала, опустила руки по швам, вполголоса доложила:
—Товарищ полковник медицинской службы, из школьного отряда медсестер...
Полковник сделал жест, как бы говоря: «Не надо рапорта.». Потом взял лист бумаги, пробежал его глазами и покачал головой. Мехриниса узнала девочку. Имени ее она не помнила, но часто видела девочку с отцом — водителем трамвая. Они жили в этой же махалле.
—Мама!— воскликнула Ляна, остановившись посредине комнаты.
Губы женщины зашевелились.
—Ляна... Марика...— чуть слышно вымолвила она.
Ляна закрыла лицо руками, плечи ее затряслись.
Полковник обнял плачущую девочку, утешал ее. Женщина все шевелила губами, видимо пытаясь сказать что-то связное.
—Марика растет очень хорошо, мама. Мы обе живем у тети Мехри. Она тоже здесь,— наклонясь к кровати, громко говорила Ляна, с трудом сдерживая рыдания.
С минуту все стояли молча, потом начальник попросил посетителей уйти. Тихо ступая, Мехриниса и Ляна вышли в коридор. За ними вышел и полковник.
—Дядя, сидит же та девочка, можно и мне посидеть? Разрешите, пожалуйста! — Ляна смотрела на полковника умоляющими глазами.
—Эта девочка знает, что делать. Она почти медсестра, а ты еще маленькая, доченька. Вот маме станет полегче, тогда и разрешу...
—Дядя...
—Сначала поставим маму на ноги, доченька.
Мехриниса вернулась домой с двойственным чувством:
успокоенная, что выполнила просьбу Ляны, но еще больше встревоженная тем, что увидела. Ляна как-то сразу замкнулась,часто плакала, но ни в этот день, ни в последующие в госпиталь больше не просилась.
Однажды во дворе появилась дочь водителя трамвая. Девочка вызвала Мехринису на улицу и, оглянувшись, зашептала:
—Состояние матери Ляны ухудшилось. Она, вероятно, умрет. Меня послал полковник.
Мехриниса прежде всего решила поделиться этим известием с мужем. Махкам-ака видел, как невыносимо тяжко стало Мехринисе с появлением в их доме двух новых девочек. Но он и мысли не допускал, что можно было поступить иначе. «Как ни трудно, жена, надо тянуть. Там им еще труднее»,— любил повторять Махкам-ака, и Мехриниса понимала, что «там» означало на фронте, а «им» — нашим людям, фронтовикам.
