Хотя полет из Милана в Цюрих на самолете «Сюиссэр» проходил нормально и без всяких происшествий (а я всегда предпочитал летать самолетами именно этой компании, а не каких-либо других), меня все время мучили сильные головные боли. Я старался успокоиться и ни о чем не думать. Молли быстро уснула. Еще до посадки в самолет, даже еще раньше – по сути, до приезда в аэропорт, – она чувствовала себя неважно, ее слегка подташнивало. Внимания на свое состояние она не обратила: дескать, ничего серьезного. По-видимому, она простудилась еще во время перелета из Вашингтона в Италию на «боинге-747», который она окрестила «тюбиком из-под зубной пасты», – в нем дуло, как в аэродинамической трубе. Ей вообще явно претило летать самолетами.
Я твердо решил, что отныне безоглядно доверять Тоби было бы глупостью. Может, я и становился чересчур подозрительным, но больше испытывать судьбу мне не хотелось; а что, если Тоби и впрямь является тем самым змеем в саду…
Вот поэтому-то я и наплел ему, что отправляюсь в Брюссель. Конечно же, у Орлова и в мыслях не было Брюсселя, но об этом никто, кроме меня, не знал. Я был уверен, что примерно через час сотрудники отделения ЦРУ в Брюсселе узнают, что супруги Осборн из Милана туда не прилетели, и поднимут тревогу. Поэтому лучше не сидеть сложа руки, а предпринять обходной маневр.
«Проследи путь золота, – успел крикнуть мне Орлов перед своим жутким концом. – Проследи его».
Теперь я понял, что он имел в виду. Или, по меньшей мере, подумал, что понял. Он вместе с Синклером совершил сделку в Цюрихе. Да, как зовут банкира, он не сказал, но все же думал о нем, мысленно назвал его. Керфер – так, кажется, произнес он. Это что, название банка? Или же так зовут человека? Стало быть, мне надлежит в первую очередь установить банк, в который решили поместить золото эти два «рыцаря плаща и кинжала».
Слова «проследи путь золота» могут также означать призыв следить за прессой, откуда только и можно почерпнуть кое-что о повадках зверя, убившего Синклера. А еще более вероятно, что так только и можно избежать ловушки, где меня и Молли наверняка ухлопают.
Я попытался расслабиться и не забивать себе голову всякими мыслями, но вопросы так и крутились в голове, и первым возник такой: а почему во время нашего короткого разговора Тоби первым делом осторожно спросил, глядя на мои ожоги, а осталась ли у меня способность… улавливать чужие мысли. По правде говоря, я и сам пока не знал, что ответить: я еще не восстановил силы и не собрал волю, чтобы умственно сосредоточиться.
Ну а что, если попробовать? Я напряг все силы и, пока Молли спала, попытался привести в действие свой дар. Голова раскалывалась немилосердно, казалось, никогда в жизни она так не трещала. Наверняка это сказывается контузия, полученная тогда, при взрыве. А еще хуже, если боль как-то связана с теми способностями экстрасенса, которыми меня наделили в лаборатории в соответствии с проектом «Оракул». Может, я начинаю сходить с ума, что-то не то творится с моими мозгами? Помнится, кто-то – Росси или Тоби? – невзначай обмолвился, что один из тех, на ком ставили опыты, голландец, кажется, сошел с ума? Его довел до самоубийства несмолкающий гул в голове. Теперь я начинаю понимать, что его толкнуло на такой шаг.
Вместе с тем я испытывал беспокойство: а вдруг этот дьявольский дар, которым меня все же в конце концов наделили, исчез и я больше им не обладаю?
Итак, я нахмурился, прищурился и попытался настроиться на прием чужих мыслей, но ничего не получалось. Со всех сторон до меня доносился гул и разные шумы, из-за чего улавливать волны СНЧ представлялось совершенно невозможным. Во-первых, приглушенно и монотонно гудели двигатели самолета; во-вторых, почти не смолкали разговоры сидящих поблизости пассажиров; в-третьих, откуда-то сзади, из салона для курящих, доносился громкий смех, прерываемый радостными возгласами; в-четвертых, в задних рядах, совсем близко, заливался плачем грудной ребенок; в-пятых, в проходе постукивал колесиками и звякал посудой сервировочный столик с бутылками и банками, который возила стюардесса.
Рядом со мной сладко посапывала во сне Молли, но мне очень уж не хотелось нарушать данное ей обещание. Ближайшие пассажиры сидели на порядочном расстоянии от нас – как-никак летели мы первым классом.
Потихоньку я все же подвинулся поближе к Молли, наклонил голову, сконцентрировался и услышал громкое бормотание. Но она вдруг зашевелилась, будто почувствовав, что я прилаживаюсь к ней, и открыла глаза.
– Чего это ты делаешь? – спросонок спросила она.
– Да вот… проверяю тебя, – быстро нашелся я.
– Вот как?
– Как ты себя чувствуешь, Молли?
– Да вроде полегче. Но все же подташнивает.
– Ну, извини.
– Да ладно тебе. Пройдет все. – Она медленно приподнялась, поглаживая свою затекшую спину. – Бен, скажи мне, у тебя есть четкий план… чем заняться в Цюрихе?
– Нет, одни наметки, – ответил я. – Главное начать, а дальше буду действовать в соответствии с обстановкой.
Она понимающе кивнула и, дотронувшись до моей правой руки, спросила:
– Ну как, болит?
– Понемногу утихает.
– Ну и хорошо. Я понимаю, что тебе, конечно, нравится разыгрывать из себя бравого мужчину, но в то же время знаю, как тебе больно. Если хочешь, на ночь я дам тебе что-нибудь снотворное. Ночью хуже всего болит: ты же не можешь все время оглаживать свои руки?
– Зачем? Особой необходимости нет.
– Ну, в крайнем случае, скажи мне.
– Ладно, ладно, скажу.
– Бен? – Я посмотрела на ее глаза – они покраснели. – Бен, мне приснился папа. Но ты, наверное, уже знаешь.
– Молли, но я же обещал тебе, что не буду…
– Да ладно тебе, я это так, к слову пришлось. Так вот, во сне я увидела… Ты знаешь те места, где мы жили, когда я была маленькая: Афганистан, Филиппины, Египет? С самого раннего детства я всегда ощущала отсутствие отца. Я понимаю, что все дети сотрудников ЦРУ переживают такое же чувство: отец всегда в отъезде, ты не знаешь, где он, почему уехал и что делает, а твои друзья то и дело спрашивают, а почему это твоего папы никогда нет. Ну, ты и сам знаешь. Мне всегда казалось, что отца поблизости нет, и так продолжалось до тех пор, пока позднее я не решила сама, что если буду поласковее с мамой, то и отец станет подольше оставаться дома и играть со мной. Потом я повзрослела, и отец сказал мне, что работает в ЦРУ. Я восприняла известие одобрительно: мне казалось, что от положения отца повысится и мой вес среди друзей, во всяком случае, двое из них уже стали на меня рассчитывать. Но оказалось, что жить легче от этого ничуть не стало. – Она принялась медленно вращать маховичок кресла, а когда спинка приняла почти горизонтальное положение, откинулась и закрыла глаза как бы в раздумье: – Ну, а когда его рассекретили, то есть когда он стал работать в ЦРУ открыто, то и тогда нам ничуть легче не стало. Он работал без передыху, превратился в настоящего раба своей службы. Ну, а что же сделала я? Да тоже стала рабыней своей работы, ударилась в медицину, что в некотором смысле еще хуже, чем разведка.
Тут она заплакала, а я решил, что это сказывается усталость или душевная травма, которую нам обоим только что пришлось перенести.
Шмыгнув носом и горестно вздохнув, она между тем продолжала:
– Я всегда почему-то думала, что, когда отец уйдет в отставку, а я выйду замуж, мы станем лучше понимать друг друга. А теперь… – и тут она поперхнулась и жалобно произнесла: – А теперь я никогда…
Дальше продолжать Молли не смогла, а я нежно поглаживал ее волосы, давая понять, что дальше говорить и не надо.
