то-то. Я был бы счастлив, если бы мог помочь им…
Он уставился в одну точку.
— Ах, Вольфи! — воскликнула мать. — Ты снова вспомнил Нейлоэ.
— А почему бы и нет? — улыбнулся он. — Думаешь, мне от этого больно? Я был слишком юн! Чтобы действительно уметь помочь людям, надо много знать, много испытать и нельзя быть мягким. Я был слишком мягок!
— Они поступили с тобой позорно! — Она несколько раз ударила костяшками пальцев о стол: там- та-та, там-та-та, та-та-там!
— Они поступали как умели. Бесстыдные — бесстыдно, а хорошие — хорошо. Мягкие же — слишком мягко. Итак, мама, я не настаиваю. Но если ты хочешь и можешь…
— Хочешь и можешь, — рассердилась она, — ты осел, Вольфи, и до конца жизни останешься ослом! Когда ты вправе что-нибудь потребовать, ты скромничаешь, а что тебе вовсе не пристало, за это ты держишься зубами. Я убеждена, что, если тебе с твоих пациентов будет причитаться пятьдесят марок, ты после долгих размышлений покончишь дело на пяти.
— Для счетных операций теперь есть Петра! — весело крикнул Вольфганг. Насчитался я в свое время достаточно.
— Ах, Петра, — рассердилась старушка. — Она еще больший осел, чем ты. Ведь она делает все, что ты хочешь.
Фрау Пагель-старшая всегда порицала молодую девушку Петру Ледиг. И продолжала порицать, когда та стала называться фрау Пагель-младшая. Она находила, что Ледиг — очень подходящая, точно специально для нее скроенная фамилия. Она заявляла, возводя свой проступок в добродетель, что женщина, которая позволяет свекрови давать себе затрещины, не станет давать затрещины мужу. И все- таки фрау Пагель-старшая ежедневно посещала дом молодой женщины по будням. По воскресеньям в этом не было надобности, по воскресеньям молодые люди приходили обедать к ней.
У нее была отвратительно бесцеремонная манера вести себя за столом: прямая, как палка, неподвижная, сидела она в венце своих белых волос и барабанила пальцами по столу, следя за каждым движением Петры блестящими черными глазами: всякую другую молодую женщину это свело бы с ума.
— Я бы не позволила ей! — с возмущением говорила старая кухарка Минна. — А ведь я кухарка, ты же — невестка.
'Хорошая сегодня погода, — это все, до чего в лучшем случае снисходила в разговоре с невесткой старая дама. — На рынке есть свежая камбала. Вы знаете, что это такое: камбала? Надо сдирать с нее кожу. Вот оно что!' И она энергично потирала пальцем нос.
Она приводила в отчаяние Минну и Вольфганга. Петра только улыбалась.
— Таких ребят двенадцать на дюжину, — говорила свекровь, глядя на младенца. — Ничего пагелевского. Рыночный товар!
Бедняга Петра! Ведь Вольфганг большею частью бывал в университете, когда приходила фрау Пагель, а Минну старуха умела спровадить! И Петра должна была выносить все одна. Если она давала ребенку грудь, старуха сидела, уставившись на мать и дитя, и самым бесстыдным тоном спрашивала:
— Ну, фройляйн, хорошо он прибавляет?
У всякой другой женщины молоко свернулось бы от таких разговоров.
— Благодарю, неплохо, — только улыбалась Петра.
— Он убавил в весе, — утверждала старуха, барабаня по столу.
— Да что вы, он прибавил тридцать грамм, весы…
— Я не верю весам, весы всегда врут. Я верю собственным глазам, они-то уж не обманут. Он убавил в весе, фройляйн!
— Да, убавил, — соглашалась Петра.
Фрау Пагель-старшая упорно стояла на том, что Петра — незамужняя, бюро регистрации браков не могло убедить ее в противном.
— Вы ж еще полгода назад там висели, и ничего из этого не вышло.
— Но я, право, желал бы, мама…
— Пожелай себе чего-нибудь к рождеству, мой мальчик!
— Да ведь она всех вас за нос водит, — смеялась Петра. — Ей это доставляет большое удовольствие. Иногда, когда мать думает, что я не вижу, она трясется от смеха!
— Да, она смеется над тобой, потому что ты все ей спускаешь! возмущалась Минна. — Вот именно такой овечки ей не хватало, чтобы покуражиться над ней!
— В самом деле, Петра, — просил Вольфганг. — Нельзя все спускать маме! Она же удержу не знает!
— О Вольфи! — весело смеялась Петра. — Разве я и тебе не все спускала, а вот прибрала же к рукам!
Озадаченный Вольфганг Пагель молчал.
Если вспомнить, что фрау Пагель-старшая жила в Старом Вестене, на Танненштрассе, возле Ноллендорфплац, а молодые люди снимали квартиру на окраине города на Крейцнахерштрассе, возле Брейтенбахплац, то надо было поражаться стойкости, с какой старуха изо дня в день проделывала далекое путешествие к столь неприятной ей молодой особе. Дом был новый, даже новехонький, но он уже разваливался, казалось, он вот-вот рассыплется при всей своей новизне.
— Нате-смотрите, — гневно выговаривала старуха Петре, — что я вогнала себе в вашем отвратительном курятнике!
И она показала Петре руку. Через всю ладонь проходила большая заноза.
— Это ваши перила, — не унималась старуха. — В таких сараях порядочные люди не живут! Ведь это опасно для жизни! Можно получить заражение крови!
— Погодите, я вытащу вам занозу! — с готовностью вызвалась Петра. — Я это очень хорошо умею.
— Но если вы причините мне боль! Этого я не потерплю! — с угрозой заявила старуха.
Мрачно смотрела она, как Петра достает иголку и пинцет. Как многие люди, героически, без жалобы выносящие большую боль, старая фрау Пагель робела и трусила перед маленькими невзгодами жизни.
— Я не позволю мучить себя! — крикнула она.
— Держите руку спокойно, и почти ни капельки не будет больно, — сказала Петра, приступая к операции.
— Не хочу, чтобы даже капельку болело! — заявила фрау Пагель. — Хватит мучений с этой противной занозой, а тут еще какой хирург сыскался! неподвижными глазами, зрачки которых сузились от страха, смотрела она на руку.
— Только не двигать рукой! — еще раз потребовала Петра. — Смотрите лучше в сторону!
— Я… — сказала фрау Пагель слабее и снова вздрогнула. — Я не хочу… Не смейте… Может быть, она сама выйдет.
Она старалась вырвать руку.
— Да перестанешь ты рукой дергать?! — с досадой вскрикнула Петра. — Вот еще нежности! Надо же быть такой бестолковой!
— Петра! — ахнула окаменевшая старуха. — Петра! Что с тобой! Ведь ты сказала мне «ты»!
— Вот она! — весело крикнула Петра и с торжеством подняла занозу. Видишь, как это просто, если не дергать рукой?
— Она говорит мне «ты», — прошептала старуха и села. — Она говорит, что я бестолковая! Разве ты не боишься меня, Петра?
— Нисколечко! — рассмеялась Петра. — Можешь называть меня фройляйн и говорить, что малыш не прибавляет в весе — я знаю, у тебя на душе другое.
— Дуреха! — с досадой сказала свекровь. — Не воображай только, что я с тобой согласна!
— Нет, нет!
— Слушай, Петра!
— Да?
