Новой Гвинеи.
Теперь, пожалуй, пришла пора рассказать о моих отношениях с воинами-кукукуку и о том, как меня приняли в их боевой отряд. Благодаря Сиу-куну, но прежде всего при содействии вождя То-юна я, запасшись щедрыми подарками, получил разрешение отправиться в поход с боевым отрядом племени. Мне было поставлено условие: свой лагерь я должен был разбить не ближе чем на расстоянии полета двух стрел. Кроме того, в моем распоряжении было только два дня. Мне, разумеется, не сказали о цели похода, а я сделал вид, будто ни о чем не догадываюсь. Впрочем, вряд ли воины задавались вопросом, кто я такой и почему нахожусь среди них. Должен, однако, заметить, что не я первый удостоился чести быть принятым кукукуку: мисс Беатрис Блэквуд, этнограф из музея Пит-Ривер при Оксфордском университете, сумела прожить много месяцев в одной из деревень племени и ни разу не подверглась нападению. Почему ее не тронули, неизвестно. Что же до меня, то я целый день пытался втолковать То-юну, что не имею ничего общего с правительством и местной администрацией. А кроме того, Джон и другой переводчик, который переводил на моту, как мне показалось, из кожи вон лезли, стараясь убедить воинов, что я «чокнутый» и по этой причине наделен огромной властью над силами природы. В этой части света душевнобольных считают посредниками неведомых могущественных сил. Мне рассказывали, будто и мисс Блэквуд не трогали именно по этой причине. В самом деле, вокруг меня происходят события, которые только подтверждают то, о чем говорил Джон: мне, например, ничего не стоит «закрыть в ящике» (моем магнитофоне) голоса Сиу-куна и То-юна, а потом снова «выпустить» их. Я могу разговаривать с «повелителями темноты», включив радиоприемник после захода солнца. И хотя я вовсе не человек-бооонг (человек с ружьем), но из своей волшебной коробки (фотокамера со вспышкой) могу вызывать молнии. Но больше всего их поразило мое общение с птицей-драконом; судя по всему, меня приняли за сына этого могущественного существа. Многие войны слышали о самолете, некоторые видели даже, как самолет садится и взлетает. Называя его драконом, они, видимо, имели в виду огромного казуара. Племена, живущие вблизи Меньямьи, иногда выносят к самолету батат, дабы накормить и ублаготворить гигантскую птицу. Самым же удивительным для них казалась непостижимая связь, существующая между мной и этой птицей. Так они и не могли взять в толк, кто же я такой: человек или же сын птицы-дракона, которого не в силах поразить ни одна стрела? Когда солнце стоит высоко в небе, птица с ревом проносится над равниной и прямо над ними «откладывает яйца», которые оказываются подарками для моих новых друзей: здесь брикетики соли, карамель (которую они уплетают прямо с оберткой), старые номера газеты «Порт-Морсби Таймс» из которых удобно делать самокрутки, стальные топоры и раковины.
Сдается мне, не будь этих «яиц», ни меня, ни проводников давно не было бы в живых. Кто станет резать курицу, несущую золотые яйца?! К тому же здесь речь идет об огромной боевой наседке, внушающей почтение.
Настал день, когда отряд приблизился к деревушке, которую То-юн, судя по всему, намеревался атаковать. Он решительно объявил мне, что я должен их покинуть. Джон знал, где находилась их деревня, и я с невинным видом спросил, нельзя ли нам подождать там возвращения отряда. Надо ли говорить, что вопрос был задан вскоре после получения очередного груза с подарками. Показывая на них, я сказал, что будет еще много подарков, но только после того, как мы снова встретимся. В подкрепление своих обещаний я вскакиваю и принимаюсь исполнять воинственный танец, то и дело громко выкрикивая: «Да здравствуют королева Маргрете и большие тиражи „Семейного журнала“!» Все это мои переводчики по вполне понятным причинам не переводят, но у воинов, по-видимому, создается впечатление, что я не в своем уме, и если не выполнить мою волю, то это восстановит против них силы природы.
Может ли цивилизованный европеец думать, как канак, вжиться в образ мыслей местных жителей? Это нелегко, но думаю, что может, надо только постараться выйти за рамки того, что принято называть «буржуазным образом жизни». Должен признаться, что, путешествуя более четверти века среди так называемых «дикарей», я по возвращении домой не раз попадал в больницу — столь велико и длительно было напряжение. Насколько мне известно, в таком состоянии пребывали и многие другие писатели и журналисты, старавшиеся максимально приобщиться к жизни тех племен, среди которых находились. В самом деле, дорогой читатель, разве автор этих строк не был истинным сыном птицы-дракона в упомянутый мною момент? Иными словами, мог ли он не воспользоваться той верой или суеверием (а где, собственно, проходит граница между этими понятиями?!), объектом которой он становится, чтобы добиться разрешения на поход на обреченную деревню? Надеюсь, читатель поймет, каково это день за днем, неделю за неделей находиться среди диких племен и ни разу хотя бы краешком глаза не приподнять завесу, прикрывающую тайны их повседневной жизни. Нужно ли говорить, что я отнюдь не стал кровожаднее и мои этические нормы в отношении проблемы жизни и смерти также не претерпели никаких изменений? Но сейчас эти люди меня принимали — да простится мне это слово! — за сверхчеловека, и я не намеревался их разуверять, потому что хотел идти с ними в поход. Я знал, что не смогу запечатлеть операцию на пленку и что в первую шеренгу мне не попасть. Должен же, думал я, хоть один европеец стать живым свидетелем этих варварских акций, чтобы потом поведать о них свету. Ради этого можно выдержать и последующую критику.
Итак, решено, я возьму на себя роль сына птицы-дракона. Пусть только То-юн и Сиу-кун попробуют угрожать мне копьями! Никто не может меня убить! С поднятой головой я отправляюсь в палатку и прикладываюсь к бутылке виски. Каждый глоток словно огонь обжигает горло и наполняет душу уверенностью. Конечно же, я сын птицы дракона! И таким для них останусь!
— Вот что, Джон, я пойду с ними… Переведи! — решительно говорю я.
В ответ опять слышу слова, которые Джон твердил неоднократно:
— Они тебя убьют.
— Переведи им, и пусть остальные подтвердят твою речь: если кто-нибудь осмелится меня убить, то не пройдет и двух полнолуний, как все умрут и превратятся в падаль. Так сказала птица-дракон!
Не знаю даже, как такая дурацкая мысль пришла мне в голову; впрочем, это неважно. Пока переводчики переводили воинам, я снова забрался в палатку, чтобы прополоскать горло виски.
В конце концов я победил: мне разрешили присутствовать при нападении на деревню. Но теперь, находясь уже в сотнях километров от тех мест и воспроизводя все дальнейшее на бумаге, я хотел бы, чтобы такого разрешения мне не давали.
* * *
Всю ночь мы лежим в грязи в бамбуковых зарослях, ожидая рассвета. Я пытаюсь сосредоточиться и взглянуть на происходящее трезвыми глазам». Разве не так чувствовали себя люди в окопах в минувшую войну? Они шли на смерть, вдохновляемые мыслью о том, что перед ними враг, которого надо уничтожить во имя жизни других людей. А сейчас люди вокруг меня жаждут пойти в атаку, твердо веря (и те, кто постарше, и те, кто помоложе), что дальнейшая судьба трех подростков зависит от того, будут ли убиты трое взрослых мужчин — врагов.
Облака то и дело закрывают луну. В мгновения, когда становится светло, я вглядываюсь в лица воинов. Они сейчас и в самом деле похожи на лица бойцов. Да и вообще эти лица ничем не отличаются от всех других лиц в мире. Воины такие же люди, как и те, что сидят перед экранами телевизоров у нас дома, в Дании, или разгуливают по улицам Лондона.
С первыми проблесками рассвета мы покидаем свое убежище и выходим к посадкам таро. Повинуясь безмолвному приказу вождя, воины окружают хижины, крытые листьями пандануса, где живут женщины. Деревня спит. Луна еще какое-то время видна на светлом небе, но вскоре скрывается. Вокруг никаких признаков жизни, не слышно даже собачьего лая. Воины занимают удобные позиции и присаживаются на корточки, с луками и стрелами наизготовку. Я остаюсь в кустах на окраине деревни. Где-то тявкнула и тут же смолкла собака. В полумраке я различаю, как двое молодых воинов подбираются к ближайшим хижинам и поджигают их. И в тот же миг То-юн издает протяжный клич, в котором слились рев, шипение и свист и который закончился обычным кукованием. Воины разом подхватили боевой призыв. В британской армии началу атаки предшествовали барабанная дробь и игра на волынке. Утверждают, что солдаты сами подражали этому инструменту. Воины-кукукуку предваряли атаку звуками, которые дали название племени.
