Бет Фантаски
Химия чувств. Тинктура доктора Джекила
«Я уже давно изготовил тинктуру... и вот в одну проклятую ночь я смешал элементы, увидел, как они закипели и задымились в стакане, а когда реакция завершилась, я, забыв про страх, выпил стакан до дна.
Тотчас я почувствовал мучительную боль, ломоту в костях, тягостную дурноту и такой ужас, какого человеку не дано испытать ни в час рождения, ни в час смерти... С первым же дыханием этой новой жизни я понял, что стал более порочным, несравненно более порочным рабом таившегося во мне зла... и в ту минуту эта мысль подкрепила и опьянила меня, как вино».
На следующий день после того, как мне исполнилось семнадцать, я похоронила отца. Даже солнце сияло беспощадно в этот студеный январский.день. Ослепительно-яркий снег окутал все кладбище. Белоснежный тент, натянутый над еще открытой могилой отца, не смог вместить всех собравшихся. И от этой безжалостной яркости и белизны немного болели глаза.
По правде говоря, сильно болели.
И на фоне этой безупречной и неуместной здесь белизны черные фигуры людей были точно брызги чернил на чистом листе бумаги: полированный катафалк, блестевший во главе процессии, идеально отутюженная рубашка пастора, отороченные мехом пальто многочисленных друзей и коллег отца, после прощальной речи потянувшихся к нам с мамой один за одним, чтобы выразить соболезнования.
Может, я так остро ощущала эти краски потому, что я художница. Или замечала только крайности от избытка чувств. Может, рана моя была еще слишком свежа и весь этот мир казался чересчур суровым, остроотточенным и лишенным полутонов.
Я не помню ни слова из речи пастора, но он, казалось, говорил целую вечность. И когда собравшиеся начали расходиться, я, девочка, у которой вчера был день рождения, осталась стоять под белым тентом, в черном, новом, купленном специально для этого случая, платье и тяжелом шерстяном пальто, нервно подергиваясь, как какая-то дебютантка на самом ужасном в мире первом балу.
Я посмотрела на мать в поисках поддержки и помощи, но ее глаза были так же пусты, как могила, ждущая принять в себя отца. Честно вам скажу, встретиться с матерью взглядом было так же больно, как смотреть на снег или на гроб или бесконечные репортажи об убийстве моего отца. И мама тоже стала исчезать...
Меня охватило нечто вроде паники, и я принялась осматривать толпу.
Кто бы сейчас мог мне помочь?
Я пока еще не готова к взрослению...
Неужели я и вправду... осталась одна?
Даже Бекка Райт, моя единственная подруга, сказала, что не сможет прийти на похороны, потому что ей предстоит серьезный тест но гражданскому праву, который она уже дважды переносила из-за своих поездок с группой чирлидеров. И что на самом деле важнее — она «просто не вынесла бы» смотреть на то, как моего бедного отца, ставшего жертвой убийства, закопают в землю.
Я попробовала найти нашего учителя химии, мистера Мессершмидта, которого я уже видела среди собравшихся, но не в самой гуще толпы. Ничего не вышло, и я решила, что он вернулся в школу, не сказав мне ни слова.
Одна.
Я осталась одна.
Или, быть может, даже страшнее, чем одна, потому что как раз в тот момент, когда мне казалось, что хуже уже и быть не может, из толпы вышла моя одноклассница Дарси Грей. Она широким шагом подошла ко мне, всунула свою холодную руку в мою и поцеловала воздух рядом с моей щекой. Я знала, что сделала она это, скорее повинуясь чувству долга, чем из сострадания, и этот жест больше походил на демонстрацию снисходительного сострадания победителя побежденному. Когда Дарен сказала:
— Соболезную, Джилл, — я готова была поклясться, что это прозвучало скорее как поздравление самой себе с тем, что у нее
— Спасибо, — тупо ответила я, как будто я искренне радовалась тому, что меня есть за что пожалеть.
— Звони, если что понадобится, — предложила одноклассница. Но я обратила внимание на то, что номер свой она мне не записала. Она даже в сумочку не залезла, чтобы сделать вид, что ищет ручку.
—Спасибо, — снова повторила я.
И почему я вечно изображаю благодарность, когда человек ее не заслужил?
— Не за что, — ответила Дарси и уже начала выискивать возможность сбежать.
Когда она удалялась от меня, я обратила внимание на то, как в этих чрезмерно ярких лучах солнца сверкают ее светлые волосы, словно некий золотой трофей, и заполнявшие меня одиночество с отчаянием начали расти так стремительно, что я не знаю даже, как у меня ноги не подкосились. У меня ни одного стоящего друга...
И тут я заметила, что у самого края тента стоит Тристен Хайд. На нем было взрослое пальто, сшитое у портного на заказ, и я заметила, что он еще и галстук повязал по такому случаю. Руки утопали глубоко в карманах, и поначалу я восприняла его позу за признак дискомфорта и неуверенности. Ну а какой подросток не будет испытывать этих чувств на похоронах? А Тристена я почти не знала. Мы не дружили. И моего отца он точно никогда и не встречал.
Но, тем не менее, он тут, тогда как вообще больше никто не пришел меня поддержать.
Почему? Зачем он явился?
Увидев, что я его заметила, Тристен извлек руки из карманов, и я поняла, что никакого дискомфорта он не испытывает. Пока он шагал по направлению ко мне, у меня сложилось ощущение, что он просто спокойно ждал своей очереди. Ждал, когда настанет подходящее время, чтобы ко мне подойти.
Но время он выбрал то еще. Умереть не встать просто до чего вовремя.
— Все будет хорошо, — пообещал он, протягивая мне руку, словно понимал, что я внутри вся скукожилась и была на грани срыва.
Я подняла на него глаза, молча качая головой.
Нет, хорошо все не будет.
Не мог он мне такого обещать.
Никто не мог. Уж точно не какой-то школьник, даже если он такой высокий и одет как взрослый.
Я закачала головой с еще большим отчаянием, а на глазах выступили слезы,
— Поверь мне, — мягко добавил он, его британский акцент действительно успокаивал. Он еще крепче сжал мою руку, — Я знаю, о чем говорю.
Я тогда была не в курсе, что у Тристена большой опыт в этом вопросе. Тогда я просто позволила ему, почти совсем незнакомому парню, обнять себя и прижать к груди. Он гладил меня по волосам, и я вдруг разрыдалась. Я выплакала все, что накопилось с того самого момента, когда к нам в дверь постучал
