посмотрел на меня, уже коснувшись пальцем клавиши. — Можно?
—Да, — сказала я, вспомнив ту прекрасную мелодию, которую слышала на компьютере. — Хочу еще раз послушать, как ты играешь.
У Тристена изогнулись брови.
— Еще раз?
Я осознала, что проговорилась, и лицо мое вспыхнуло.
— Я слышала запись у тебя на «МайСпейсе», — призналась я.
— Правда? — На его губах обозначилась улыбка. Та же самая улыбка, которую я видела в первый день этого учебного года в кабинете химии, когда Тристен подумал, что я за ним наблюдаю. — Слышала?
— Я... То есть Бекка открыла твою страницу. — Я свалила все на подругу, снова краснея.
— Ах да, Бекка. — Улыбка его угасла, и он повернулся к роялю.
Я вдруг вспомнила, что она начала рассказывать о том, как виделась с Тристеном прошлым летом. Но не закончила. Что тогда между ними произошло?
— Посмотрим, на что годится этот заброшенный инструмент, — сказал Тристен, меняя тему, и уселся за рояль.
Я стояла посреди комнаты, единственная слушательница, и чувствовала себя крайне неловко. Я ждала, когда Тристен заиграет ту чудесную мелодию, которую я слышала прежде. Чего я не предполагала, так это того, что Тристен так сильно преобразится.
Он закрыл глаза, поднял руки над клавиатурой, напряг пальцы. И когда заиграл, легко ударяя по клавишам, извлекая из них нежную мелодию, показалось, что он здоровался с инструментом, предлагал ему свою дружбу. Мне стало ясно — он очень необычный человек, и все, что он делает, похоже на... волшебство.
Рояль был явно не настроен, некоторые ноты звучали диссонансом даже на мой невзыскательный слух, но почему-то это не имело никакого значения. Я завороженно слушала, а Тристен играл невообразимо грустную, красивую мелодию. Даже фальшивые ноты не портили ее — он как шеф-повар добавлял горькие травы в сладкое блюдо, чтобы создать совершенный вкус.
Как под гипнозом я подходила все ближе, и мрачная мелодия, которую играл Тристен, зазвучала с какой-то полной безнадегой, руки его сместились в левую часть клавиатуры, плечи напряглись. Но сам он был расслаблен, лицо казалось умиротворенным.
Он выглядел божественно, просто божественно.
Бекка права. Тристен действительно красавчик. Но когда он сидит у рояля и играет, его можно назвать только «божественный». Не «милый», не «привлекательный», и даже не «красивый». Во время игры его внутренняя сила становится мощнее, «ослепительнее».
Я подошла ближе, но Тристен уже заканчивал эту горько-сладкую композицию, в которой чувствовались уверенность и мощь, такие же, как в его походке или жестах. Пальцы уже скакали по клавиатуре, крещендо ускоряюсь и становилось громче, грохотала в толстых оштукатуренных стенах нашей гостиной, он начал стучать по клавишам, играя захватывающе и яростно. Это было мощнее бури, разыгравшейся несколько дней назад.
Когда я уже думала, что Тристену ничего больше не выжать из нашего старого рояля, что композиция почти закончилась, с довольным и даже каким-то блаженным лицом он провел пальцами по клавишам и полностью смазал концовку. И я едва не вскрикнула от ужаса, словно этим можно было как-то спасти испорченное впечатление. Но Тристен... улыбнулся.
Я была просто ошарашена. Я никогда не видела, чтобы человек радовался,
А потом он повернулся ко мне, открыл глаза, и я увидела синяк и — отблеск того мрака, в котором родилась эта композиция.
— Тристен... супер!.. — Я не знала, что тут еще можно сказать. Ни о музыке, ни о том, что я увидела у него в глазах. — Супер!
Тристен, похоже, воспринял это как комплимент.
— Спасибо. — А еще он кивнул в направлении мольберта: — Твоя работа мне тоже понравилась.
Я снова почувствовала, как щеки покраснели, и бросила взгляд на портрет, который я наскоро попыталась спрятать, придвинув к стене.
— Я думала, ты не видел.
— Сходство очень точное, — прокомментировал Тристен, и я поняла, что он снова надо мной смеется. — По крайней мере, очень на тебя похоже, хотя я успел взглянуть на него только мельком, прежде чем ты его развернула.
Так, значит, он и это заметил. Мои щеки стали совсем пунцовыми.
— Он еще не закончен.
Меня смутило то, что он заметил мою попытку спрятать картину, но еще я поняла, насколько бледны мои попытки творчества в сравнении с даром Тристена. Никто никогда не подумал бы глумиться над тем, что он только что сыграл, никто не сказал бы ему, что тут «не отражена сущность автора». Я его едва знала, но, когда слышала его игру, понимала, что вижу
Я снова смущенно уставилась на мольберт.
Так вот чего не хватает в моей работе! В глазах! Тьмы, которая, я знаю, проскальзывает иногда. Но ее просто не могло быть на прошлогоднем портрете, его сняли еще до того, как убили отца... еще до того, как на меня стала наваливаться настоящая
Не думаю, что кому-то было бы интересно увидеть
— Джилл. — Голос Тристена вернул меня к реальности. Он встал и вышел из-за рояля.
Я повернулась к нему, беспокойно убрала за ухо прядь волос и, к удивлению своему, заметила, что, пока я смотрела на картину, он снова стал серьезным.
— Да?
— Об искусстве хватит, — сказал он, направляясь ко мне. — Посмотрим на ящик.
— Я не заходила в кабинет с тех пор, как умер отец, — призналась я, пытаясь вставить в замочную скважину ключ, который достала из маминой шкатулки с украшениями. Но рука дрогнула. Что я почувствую, когда увижу отцовские вещи?
— Почему? — поинтересовался Тристен, стоявший сзади меня в полутемном коридоре. — Почему сюда нельзя заходить?
— Не знаю, — призналась я, думая о том, что мне было бы комфортнее, если бы он чуть отошел. — Просто нельзя. — Пальцы продолжали вертеть ключ. Что я там увижу? Может, я совершаю ошибку? А почему Тристен передумал?
— Джилл. — В его голосе слышалось нетерпение. Он положил ладонь на мою руку, заставив меня вставить ключ в замок, и повернул мое запястье — мягко, но уверенно. Он прижался грудью к моей спине и, слегка навалившись на меня, открыл дверь.
Дверь распахнулась, и первое, что я увидела в кабинете, освещенном лишь лучами луны, был мой отец — он улыбался мне.
