Деревце слегка качнулось.
– Всех женщин давно пора изничтожить. Положительно изничтожить всех до единой. Я должен навсегда выкинуть их из головы. Они, и только они, сделали меня тем, чем являюсь я сегодня.
Сегодня вечером все женщины умрут. Пробил решительный час. Время пришло. Моя судьба ясна передо мною. Смерть, смерть, смерть всем женщинам сегодня. Я сказал.
Я снова пожал деревцу руку и перешел через дорогу. Со мною вместе путешествовала рыбная вонь – тень невидимая, но обоняемая. Она плелась за мною вверх по лестнице. Едва я зашел в квартиру, вонь расползлась по всем углам. Стрелой долетела она до ноздрей Моны. Та вышла из спальни с пилочкой для ногтей, вопросительно глядя на меня.
– Ф-фу-у! – сказала она. – А
– Это я. Это запах честного труда. И что с того? Она зажала нос платком.
Я сказал:
– Вероятно, он слишком груб для ноздрей святоши.
Мать была в кухне. Услышала голоса. Дверь распахнулась, и мать вошла в комнату. Вонь кинулась на нее, двинула ее по лицу, как лимонный тортик в двухактных водевилях. Мать остановилась как вкопанная. Нюхнула воздух, и лицо ее сжалось. Она попятилась.
– Только понюхай его! – сказала Мона.
– Мне показалось, чем-то пахнет! – вымолвила мать.
– Мной. Честным трудом. Это запах мужчины. Не для неженок и дилетантов. Это рыба.
– Отвратительно, – сказала Мона.
– Ерунда, – ответил я. – Кто ты такая, чтобы критиковать этот запах? Ты – монахиня. Женщина. Простая баба. И даже не баба, потому что монахиня. Ты лишь полбабы.
– Артуро, – сказала мать. – Давай не будем так разговаривать.
– Монахине должен нравиться запах рыбы.
– Естественно. Я тебе об этом последние полчаса и твержу.
Руки матери взметнулись к потолку, пальцы задрожали. У нее этот жест всегда предшествовал слезам. Голос ее треснул, не выдержав, и слезы прорвались наружу.
– Слава Богу! О, слава Богу!
– Можно подумать, он имеет к этому отношение. Я сам себе эту работу нашел. Я атеист. Я отвергаю гипотезу Бога.
Мона фыркнула.
– Эк разговорился! Да ты б себе работу не нашел, если б тебе жизнь свою спасать пришлось. Тебе ее дядя Фрэнк выбил.
– Это ложь, грязная ложь. Я изорвал записку дяди Фрэнка.
– Ну еще бы.
– Мне наплевать, веришь ты или нет. Кто бы ни ссылался на Непорочное Зачатие и Воскрешение, он – обычный олух, и все верования его – под сомнением.
Молчание.
– Я теперь рабочий, – сказал я. – Принадлежу пролетариату. Я рабочий писатель.
Мона улыбнулась.
– Если б ты был просто писателем, от тебя бы пахло гораздо лучше.
– Я люблю этот запах, – сказал я ей. – Я люблю каждую его коннотацию и каждую рамификацию; каждая его вариация и каждая коннотация зачаровывают меня. Я принадлежу народу.
Она надула губы:
– Мамма, ты только послушай его! Употребляет слова, а сам не знает, что они значат!
Такого замечания стерпеть я не мог. Оно прожгло меня до самой сердцевины. Она могла высмеивать мои верования и преследовать меня за мою философию – я бы и слова не сказал. Но никто никогда не посмеет смеяться над моим языком. Я подскочил к ней через всю комнату.
– Не смей меня оскорблять! Я много чепухи и ерунды могу от тебя вытерпеть, но во имя Иеговы, которому ты поклоняешься, не смей меня оскорблять! – Я потряс кулаком у нее перед носом и надвинулся на нее грудью: – Я могу вытерпеть много твоих имбецильностей, но во имя твоего монструозного Яхве, ханжеская ты монахиня языческого богопоклонничества никчемной мерзости земной, не оскорбляй меня! Я возражаю. Я возражаю этому эмфатически!
Она вздернула подбородок и оттолкнула меня кончиками пальцев.
– Уйди, пожалуйста. Сперва вымойся. От тебя дурно пахнет.
Я замахнулся на нее и костяшками пальцев задел ее щеку. Она стиснула зубы и затопала на меня ногами.
– Дурак! Дурак!
Мать вечно опаздывала. Она встала между нами.
