девушке в жизни довелось попробовать и гашиш, и экстази, и бессонные вечеринки, и беспорядочный секс, и холод привокзальных папертей, и еще много чего другого, о чем можно только догадываться. Я также понял, что на эту особу, скорее всего, довольно сложно произвести впечатление и что она наверняка не сахар. А впрочем, какая мне разница? Главное — я здесь, я иду вперед, что будет, то будет, посмотрим. Я удивляюсь тому, что привлек внимание именно такой девушки, это я-то, которого Александрина всегда называла безнадежным буржуем — навеки избалованным, неисправимым. В общем, я удивлен, и мне приходит в голову еще одна мысль по поводу внешнего облика Алисы: «Должно быть, это лишь одна грань ее личности». Я перехожу дорогу, подхожу все ближе, черты ее лица становятся все более четкими. Сравнение покажется странным, но ее взгляд напоминает мне знаменитую фотографию Марлона Брандо на мотоцикле — в «Дикаре», кажется. Знаешь, у нее такие выразительные глаза, они словно видят тебя насквозь, от них невозможно оторваться, и лукавая улыбка человека, который вроде бы расслаблен и вальяжен, но на самом деле всегда настороже, человека, уверенного в силе своего обаяния. Вот мне остается пройти каких-нибудь полтора метра, мы здороваемся так, будто давно знакомы, через секунду я понимаю, что уже видел эту улыбку и эти волосы, ну конечно, я смотрел на это лицо в ресторане, смотрел примерно тысячную долю секунды, но не видел его. Мое сознание было полностью поглощено горем, мой внутренний взор видел только Александрину. У Алисы потрясающая улыбка: в ней приветливость, благородство, шарм кстати, у нее прекрасные зубы, я никогда не видел у обычных людей таких зубов, это просто рекламная картинка из телевизора, а не зубы, — а еще у нее зеленые глаза и пухлые красные губы; у нее очень чистая кожа и идеальной формы брови — видно, что она ухаживает за собой. Клянусь, у нее невероятно красивое лицо, прямо исключительное лицо, я не преувеличиваю. Правда! Я видел подобные лица лишь в глянцевых журналах. Она похожа на датчанку или американку, на киноактрису. Это Джин Сиберг, только в улучшенном варианте. Я даже не пытаюсь постичь эту загадочную красоту, она обезоруживающе великолепна, и дело не в банальной миловидности, не в правильности черт, не в обыкновенном шарме, а в чем-то другом. Говорю тебе, она исключительно красива. Такое бывает только в кино, ну серьезно! Не может же оказаться такой королевой обычная девчонка, оставившая парню телефон в ресторане? У меня в голове крутится удивленная встрепенувшаяся мысль: «Все это слишком необъяснимо, слишком романтично и потому должно иметь какой-то смысл».
Мы начинаем болтать, нам легко друг с другом, мы присаживаемся на скамейку, а собака, словно обезумев от поводкового рабства и внезапной свободы, носится тем временем по скверику. Несмотря на наш несовершенный английский, мы болтаем без умолку, мы понимаем друг друга, мы узнаем друг друга. Как я и предполагал, ее небрежно-дерзкая оболочка скрывает такой же буржуазный нрав, как у меня. Сквозь инфразначение — прости за этот ужасный неологизм, — ну так вот, сквозь инфразначение слов каждый из нас тут же угадывает другого, расшифровывает его, оценивает, принимает или не принимает. Контакт установлен. Никакого смущения. Мы приглядываемся друг к другу — мы одной крови. Она воспринимает все вокруг так же психологично, как и я. Она не поддается эмоциональным порывам, она держит дистанцию и хочет, чтобы я это знал. Впрочем, ты, наверное, скажешь, что все нормальные люди ведут себя подобным образом. Однако тут речь идет не об обычной дистанции, граничащей с равнодушием, а о сознательной открытой дистанции, о дистанции-уважении, которая позволяет людям не задохнуться друг в друге. Поэтому наша взаимная намеренная дистанция нам обоим по душе. И если отодвинуть в сторону мой эгоизм и собственнические замашки, думаю, мы все делаем правильно. Я чувствую, что она изучает меня с таким же неуемным любопытством, с каким я разгадываю ее. Помимо естественного физического влечения, мы испытываем друг к другу неподдельный интерес, она пытается понять меня, я чувствую, что она ищет во мне какие-нибудь изъяны, но с каждой минутой все больше надеется, что они окажутся пустяковыми. Я вижу, что она тоже несколько сбита с толку, она старается быть осторожной и недоверчивой, но ее внутренний детектор одно за другим отмечает во мне качества, присущие исключительной личности, и она не может поверить в эту феноменальную встречу, которая произошла сегодня, в обыкновенный день, в обыкновенном сквере, на обыкновенной скамейке. Она — живая, веселая, забавная, спонтанная, взыскательная, не самовлюбленная, умеющая забыть о своей красоте. У нее хорошо подвешен язык, но она не аномально болтлива. Я любуюсь ее прекрасным лицом. Странное ощущение испытываешь, когда прикасаешься взглядом к подлинной красоте. А потом в какой-то миг между вами что-то происходит, и тебе становится очень хорошо, ты радуешься, сам не зная чему.
Мы ничего не знаем друг о друге, мы, скорее всего, больше не увидимся, поэтому нам нечего терять и мы можем позволить себе ничего не скрывать друг от друга. Я спокойно рассказываю ей об Александрине, о моем доме в Танамбо, о неудачной попытке бросить жену, о черноте, в которую меня повергло чувство вины, о переменчивости жизни, о Кодонге, о мобалийце, о том, как я стал рогоносцем, о депрессии и о своем невыносимом эго. Я часто улыбаюсь ей. И с удивлением обнаруживаю, что она по-настоящему умеет слушать, а не просто вежливо ждет своей очереди, чтобы заговорить. Тем не менее я держу над собой контроль и строго слежу за тем, чтобы меня не понесло: во-первых, у меня не так уж много сил, а во- вторых, люди, с которыми можно поговорить, встречаются не так редко. Однако через какое-то время мы совершенно забываем, зачем встретились, ибо наша беседа так свободна, так насыщенна, так ценна, что я, не отдавая себе в том отчета, аккуратно начинаю гладить ее по голове левой рукой, правую кладу на бедро, наклоняюсь вперед, и мы сливаемся в пламенном поцелуе, столь естественном, будто с самого начала все только к этому и шло. Боже, сколько лет я не целовал белых женщин! Я на них даже не смотрел, я не воспринимал их как объект моего сексуального интереса — настолько преследовал меня образ Александрины, настолько я был одержим ею, хотел ее, настолько она меня впечатляла, затмевая всех вокруг, настолько я терялся перед ее совершенством, страдал из-за ее отстраненности, из-за своего несовершенства, в том числе и в постели, настолько сухими и враждебными были ее реплики, брошенные в мою сторону, что с каждым годом я все больше погружался в нее — в мою любовь, в мое страдание, в мое желание. На вкус губы Алисы еще нежнее, чем на вид. В моих руках, словно в руках художника, ее лицо и шея обретают еще большее изящество. Наконец я отстраняюсь от нее, она краснеет, улыбается, внимательно смотрит мне в глаза, ожидая излияния чувств, которое обычно сопровождает подобные фейерверки страсти. Я нахожу забавным тот факт, что целую девушку, у которой глаза такого же цвета, как мои, и белая кожа, как у меня. Вблизи ее лицо напоминает портрет белокурой мадонны эпохи Ренессанса: такой же разрез глаз, благородный нос, линия скул — я знаю, что это расхожее сравнение, но оно точное. Я словно смотрюсь в зеркало. И это чувство родства, близости, почти инцеста — своего рода возвращение к самому себе, возможность побыть самим собой. Мне уютно, мне спокойно — как будто я снова очутился в детстве. Я прекрасно владею собой, потому что я не боюсь Алисы, не жду от нее подвоха. И дело не в том, что она моложе меня на десять лет, а в том, что она
