— Мой племянник. Полицейский детектив, гурман, ходячая кладовая разнообразных сведений и похититель грома.
— Что вы имеете в виду?
— Полагаю, я догадался, чем занимался Ян, хотя его личность по-прежнему представляется мне загадочной. Ну так вот: сегодня вечером я собираюсь предложить на ваше рассмотрение свою версию. Между прочим, Джозеф считает, что тоже сделал кое-какие открытия. Моя же версия основывается на содержимом вот этого стального ящика. — Профессор указал на небольшой, кубической формы, черный сейф, стоявший на полу за письменным столом Пюхапэева. Дверца сейфа была распахнута, внутри пустота. — Джозеф был так добр, что открыл его для меня. Но взгляните на это чудо изобретательства! Нет, подойдите сюда и взгляните.
Я подошел, перегнулся через стол и заглянул в чрево сейфа. Джадид указал на два небольших цилиндра, прикрепленных к задней стенке отделения для документов.
— Знаете, что это такое? — спросил он.
— Не имею ни малейшего представления.
— Реактивные газовые форсунки. Совершенно очевидно, сейф сконструирован таким образом, чтобы его содержимое сгорало при попытке вскрытия посторонними. Ну не чудесно ли? Прямо как в шпионском фильме.
— Как же тогда Джо его открыл?
— Ну, сначала он вскрыл нижнюю и боковые панели и изъял баллончики с газом. Затем достал стетоскоп и два длинных металлических щупа, некоторое время прислушивался к чему-то внутри сейфа, потом поковырял щупами в замке, и сейф словно по мановению волшебной палочки распахнулся. Его мать, знаете ли, всегда хотела, чтобы он стал врачом. Должен сказать, что мне лично образ Джозефа в белом халате, рассуждающего о проблемах избыточного веса с бутербродом в одной руке и кружкой пива — в другой, тоже весьма импонировал. Но это к слову. Что же касается содержимого сейфа, то оно — здесь. — С этими словами он с гордостью продемонстрировал мне черный портфель, в каких обычно носят юридические документы. — Надеюсь, там больше ничего не осталось?
Я снова заглянул в сейф. Его чрево казалось совершенно пустым. Я хотел уже было распрямиться и захлопнуть дверцу, как вдруг на дне этого железного ящика что-то блеснуло.
— Подождите. Тут что-то есть. Могу я попросить вас передать мне лист бумаги? Благодарю. Теперь попробуем это достать. — Я осторожно смел пальцами на бумагу частички какого-то вещества, напоминавшие крохотные осколки стекла. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это скорее стеклянная пыль, нежели осколки; в искусственном освещении кабинета вещество отливало зеленым. Я протянул лист Джадиду, глаза которого при виде этих блестящих зеленоватых крупинок заблестели от удовольствия.
— Что это?
— Полагаю, то самое, что мой племянник, вероятно, назвал бы на своем полицейском жаргоне «дымящимся пистолетом». Пойдемте отсюда! Нам уже давно пора ужинать.
«ВЕРБЛЮД» ИДРИСИ
(ВОДА)
Никогда не дано человеку сказать: «так есть». Только: «я думаю, что так было» или «я надеюсь, что так будет». Ибо единственной константой является трансформация. Из земли все мы вышли и в землю вернемся. Но вознесясь над землей, станем аморфными, неустойчивыми и текучими — как вода.
Во время Олимпиады 1980 года все регаты проходили в Пирите — маленькой гавани на берегу Таллинского залива в северо-восточной части города. Даже по прошествии восьми лет Воскресеньев, глядя со станции на парки и старые городские стены, замечал результаты сделанных Москвой крупных инвестиций в переустройство и украшение столицы Эстонии. Кремлевским аппаратчикам пришлось-таки раскошелиться и переадресовать часть денежных потоков в северо-западном направлении, дабы не ударить в грязь лицом перед многочисленными иностранными гостями. Конечно, заново отделанные и выкрашенные дома должны были впечатлять в первую очередь иностранцев, но Воскресеньев хорошо помнил, как лучились от гордости при взгляде на похорошевший город лица его приятелей офицеров. У советских офицеров имелся особый военный тип гордости, отраженной в выпяченных подбородках и сдержанных улыбках, напоминавших оскал идущих к нерестилищу лососей. Улыбки сопровождались пьяными выкриками «Правильно!» — когда радиостанции «Свободная Европа» или Би-би-си восхищались состоянием Таллина — «этой жемчужины Балтии».
Реконструкция Таллина имела, однако, последствие, на которое никто не рассчитывал. Эстонцы вдруг страшно возгордились своей прекрасной столицей — эстонским, как они заявляли, а не советским городом. Воскресеньев видел это, когда шел от станции через Старый город, направляясь к месту встречи. Прожив столько лет и пройдя через несколько революций, он остро чувствовал социальную нестабильность.
События назревали. Главный таллинский мост весь был исписан граффити, призывавшими к низвержению существующей власти. Поздно вечером в окно губернаторского дома влетел булыжник; улицы опустели. Граждане, прежде чем подчиниться приказу военных разойтись, на две секунды дольше, чем обычно, колебались, глядя на патрульных. Они вообще реагировали только на военную форму, не обращая внимания на личность. На мелкие прегрешения, не связанные с беспорядками, в городе смотрели сквозь пальцы. Штрафы хотя и выписывались, но уже не оплачивались. Военный губернатор проснулся среди ночи от запаха дыма — полыхал флаг, висевший на флагштоке перед его окном. Политические заключенные превратились из статистических единиц в символы. Их уже считали не преступниками, а героями. Толстые, лысые, с серыми лицами люди в костюмах советских служащих старались как можно быстрее и незаметнее проскользнуть по улице; теперь здесь преобладала молодежь в кожаных куртках. В вихре времени одни пытались ускорить события, другие — остановить ход истории или хотя бы замедлить его, не желая и боясь перемен.
Скептический взгляд, который на улице Пюхавайму молодой человек бросил на его медали, проведенная ключом глубокая борозда на боку милицейской машины в Мююривахе, надрывные стоны гитарных струн, доносившиеся из окон мансарды в Пярну, являлись для Воскресеньева убедительными свидетельствами начинающихся социальных потрясений.
Старый город напоминал открытку с типичным европейским городским видом — мощенные булыжником улицы, пастельных тонов старинные дома, заросшая плющом каменная крепостная стена и средневековый замок на вершине холма. Ганзейское[5] влияние сообщало городу германское обличье; на первый взгляд он почти не отличался от Брюгге или Данцига с их северогерманскими портовыми традициями, хотя в двадцатом веке все это представлялось не столь очевидным и уж точно не столь существенным. Но одно можно сказать совершенно определенно: нельзя в равной степени любить Москву и Таллин. Варварская гротескная энергия Москвы завораживала или отпугивала визитера. Равным образом тевтонская опрятность и уютность Таллина или согревали стороннего наблюдателя, или, наоборот, внушали ему смертную скуку. Воскресеньева не привлекали местные культурные традиции, хотя в прошлом кое-что в них ему и нравилось. Вероятно, он смог бы снова полюбить этот город, если бы грядущие социальные бури и потрясения способствовали его обновлению. Воскресеньев прошел под аркой Раеаптек, услышал звон колоколов Пюхавайму — пробило одиннадцать — и задался вопросом, что из увиденного им уцелеет, а что будет сметено в ближайшие несколько лет. По счастью, это была все-таки эстонская революция, за развитием которой можно было наблюдать на безопасном расстоянии.
Воскресеньев взял машину и поехал в пригород, где блеск старой части города тускнел, а влияние советской традиции чувствовалось сильнее; впрочем, все это заканчивалось в местечке Кейла-Йоа. Выйдя из машины, Воскресеньев услышал шум водопада, за которым открывался вид на большой, крытый дранкой
