старинный дом на фоне типичного эстонского леса — слегка разбавленный березами темный сосняк тянулся до берега моря. Он увидел, как молодая пара, держась за руки, скрылась в лесу. Юноша и девушка были светловолосыми, похожими друг на друга и обладали, казалось, несокрушимым здоровьем, так что, окажись эта парочка в любом крупном российском городе, прохожие с любопытством или даже с подозрением оглядывались бы на нее.
Чуть дальше тянулась просека, застроенная симпатичными деревянными домиками, счастливо избегнувшими пристального внимания советских планировщиков, занимавшихся переустройством пригородных районов. Воскресеньев постучал в дверь последнего из них, машинально отметив, что отсюда сквозь деревья видно море.
Человек, отозвавшийся на стук, походил на взъерошенную непогодой большую старую птицу. Он был выше Воскресеньева на голову и смотрел на него сверху вниз, чуть опустив свое длинноносое, обрамленное седой бородой морщинистое лицо. На одном глазу у него было бельмо, вращавшееся в глазнице, как поломанный компас в углублении приборной доски. Здоровый глаз черным антрацитовым блеском напоминал око ворона. Обозрев гостя с головы до ног, старик поддернул широкие рукава мешковатого свитера, словно готовясь к драке, и выжидающе посмотрел.
— Товарищ Тиима? — спросил Воскресеньев. Старик согласно кивнул, и Воскресеньев продемонстрировал ему свое удостоверение. — Я, товарищ Тиима, приехал сюда, чтобы расследовать поданную на вас соседями жалобу. Предъявите ваши документы.
Воскресеньев протянул руку ладонью вверх и посмотрел на хозяина в упор. Хозяин, не отводя глаз, достал из кармана паспорт в кожаной обложке и передал ему. Офицер медленно пролистывал документ, делая вид, будто внимательно его изучает. На самом деле его больше интересовал старик, а паспорт потребовался лишь для того, чтобы убедить его в серьезности своих намерений. Он закрыл паспорт и вернул его хозяину, нетерпеливо переступавшему с ноги на ногу.
— Я могу войти? — спросил Воскресеньев.
— Это зависит… — Тиима прикрыл молочно-белый глаз, сверля здоровым нежданного визитера.
— Отчего?
— От того, кто вы. В чем суть жалобы. Что случится, если я откажусь вас впустить.
— Я Воскресеньев, старший офицер расквартированной здесь Советской армии, ответственный за безопасность. Если вы не впустите меня, я привлеку вас за воспрепятствование правосудию.
Старик раздраженно вскинул брови.
— Не возьму в толк, какое отношение имеет ко мне армия.
— Мы обсудим это позже. Но хотя я и не из милиции, тем не менее могу вас арестовать.
— Похоже, мне все-таки лучше впустить вас.
В домике все пропахло дымом — табачным и печным. Сквозь открытую форточку ветер приносил резкий соленый запах моря. У Воскресеньева заслезились глаза, и он снял очки, чтобы вытереть слезы.
— Хотите выйти на воздух? — злорадно ухмыльнулся старик хозяин.
— Нет, я сейчас привыкну. Присесть можно?
— Располагайтесь. Но сначала все-таки скажите…
— Что именно?
— В чем состоит жалоба.
— Ваши соседи, товарищ Тиима, утверждают, что вы проводите в этом доме религиозные бдения.
— Ничего подобного! — рявкнул старик. — Здесь не Москва. Я хорошо знаю своих соседей. Никто не мог оклеветать меня.
— Есть письменные заявления, где говорится…
— В такого рода заявлениях чаще всего пишут то, что нужно властям. Но это не значит, будто я в чем-то провинился. Просто вы можете заставить любого человека сказать какую угодно чушь.
Воскресеньев продолжил, чуть повысив голос и скривив рот в многозначительной улыбке. При этом он смотрел в бумагу, которую достал из кармана, опасаясь, что старик заметит, как у него в предвкушении добычи разгорелись глаза.
— В заявлениях сказано, что вы проводили запрещенные мероприятия религиозного характера в дальних комнатах, а также о том, что «использованные в процессе иконы и прочие культовые предметы хорошо видны сквозь окно, выходящее на задний двор. Очевидно, в лесу позади дома проходит тайная тропа, которой пользуются богомольцы».
— Никакая она не тайная. Все эти тропинки я прорубил и протоптал пятьдесят, даже шестьдесят лет назад. По ним можно беспрепятственно пройти прямо к морю.
— А вы получили должным образом оформленное разрешение на прокладку упомянутых троп?
Старик поморщился, недоверчиво, но без удивления покачав головой.
— Могу я взглянуть на помещение, выходящее окнами на задний двор? Так мы с легкостью установим, справедливо или ложно данное заявление.
— Если вы надеетесь увидеть нечто вроде храма, то сильно ошибаетесь, — сказал старик, не предпринимая никаких попыток проводить гостя в глубь дома.
Воскресеньев поднялся и осмотрел комнату. Домику, в котором он находился, могло быть как двадцать, так и двести лет. Впрочем, стены были сложены из бревен с большим мастерством — так при советской власти не строили. Что же касается украшавших комнату предметов — ручного плетения коврика, аляповатой картины, изображавшей восход солнца над Балтийским морем, и вырезанных из дерева моделей кораблей, стоявших на полке над очагом, — то все они выглядели весьма просто, даже провинциально, и больше подходили для интерьера девятнадцатого, нежели двадцатого века. У Воскресеньева стало особым образом покалывать бедра и кончики пальцев на руках, как бывало всякий раз, когда он оказывался вблизи интересующей его вещи. Если он ошибся, что ж, придется извиниться и уйти. Но он не ошибся — даже в Советском Союзе деньги и правильный подход к человеку позволяли разжиться вполне достоверной информацией.
— Храм это или нет, товарищ Тиима, буду решать я — человек, облеченный специальными полномочиями. Ваше дело — проводить меня в это помещение.
Алхимия обладала возможностями продлевать жизнь человека свыше отмеренного ему срока, но не могла длить жизнь отдельного субъекта неопределенно долго. Люди живут среди себе подобных, поэтому, как ни старайся, окружающие рано или поздно начинают задаваться вопросом, почему их сосед, знакомый или даже друг (крайне редко) не меняется с годами. Алхимики отдавали предпочтение Меркурию перед Навуходоносором или Титаном по очевидной причине: из-за его склонности к исчезновению. Нет сведений о том, чтобы алхимики жили слишком уж долго: когда возраст или внешность того или иного из них становились подозрительными, он просто исчезал, сбрасывая прежнюю жизнь, как змея свою кожу, и возрождался в другом образе и в другом месте. Компас, или в данном случае «верблюд», обладавший памятью о прошлых временах и местах, напоминал его владельцу, что тот должен примириться с этой жизнью, а потом уйти из нее, хотя и по-другому — менее болезненно и не на веки вечные, — нежели это происходит с обычными живыми существами.
