„ль“-ула 538. Да благословит Бог ее владельца и проведет его неповрежденным телесно через моря и ветры в те края, куда Провидению будет угодно его послать».
Тиима был сыном палдиского мэра Яана-Ууса, который написал, но не опубликовал «Гексадекалоп» — иначе говоря, собрание романов, рассказывавших об истории Эстонии с тех времен, когда она представляла собой темный неисследованный участок суши, зажатый между Балтийским морем и заливом Матсалу. Тамошние обитатели грезили об океанах, но принуждены были веками ходить на лодках между Хииумаа и западным побережьем в районе Роху-кула. Единственным человеком, избегнувшим этой судьбы, был герой четвертого романа, который привел датский корабль из столицы короля Свена в западную Эстонию и на Хииумаа в период зимних штормов.
После прочтения четвертого романа Тиима овладел, так сказать, метафорический зуд, и он в скором времени написал собственное сочинение, где рассказывалось о пассажирах этого корабля, который, по его глубокому убеждению, не был плодом вымысла и существовал в действительности. Эта рукопись, озаглавленная «Арабы Северного моря», утверждала, что ключ к пониманию эстонской идентичности лежит в области познания тех чудесных и обладающих таинственной властью предметов, которые Идриси привез с собой из тогдашнего центра земли — города Багдада в скованные льдом незнаемые земли, лежавшие между Балтийским морем и озером Пейпси. В последние дни советской власти, когда на север потоком устремились различные предсказатели, прорицатели, гадатели, экстрасенсы и спиритуалисты, дабы заполнить вакуум в душах людей, стремившихся хоть во что-то верить, теория Тиима завоевала некоторую популярность в деревнях на западе от Таллина. Он даже создал нечто вроде научного семинара или дискуссионной группы, члены которой собирались в дальней комнате его дома. Стены комнаты украшали морские реликвии, доставшиеся ему от отца, среди которых были старинная астролябия, секстант и позеленевшая медная пластинка с привязанной к ней веревкой с восемью узелками.
Жители Кейла-Йоа организовали митинг протеста на главной площади этого местечка, когда Тиима был найден мертвым в лесу позади своего дома — в его затылке зияла дыра от пули, выпущенной из стандартного пистолета, находившегося на вооружении милиции. Митинг прошел довольно мирно, хотя жители местечка и отказались выполнить распоряжение властей, предлагавших им разойтись. Новость о данном акте гражданского неповиновения быстро распространилась по всей стране, и, хотя после этого ни беспорядков, ни даже мирных демонстраций не последовало, спустя три года все население Кейла-Йоа приняло участие в акции всебалтийской солидарности, известной под названием «Балтийский путь».
ТАК БЫЛ СОЗДАН МИР
Я не представлял, какая ужасная у меня машина, пока не распахнул ее дверцу перед профессором Джадидом. Он свел на переносице свои густые брови и заколебался, прежде чем забраться в салон. Хотя это продолжалось ровно секунду и никак правил вежливости не нарушало, тем не менее было заметно. Я торопливо подобрал с пола у кресла для пассажира смятые бумажные стаканчики, обертки от сандвичей, старые газеты и два сломанных зонтика и перебросил все это на заднее сиденье. Затем ребром ладони смахнул с кресла крошки всевозможных размеров и оттенков бежевого цвета. После этого профессор Джадид осторожно опустился на сиденье.
— Из чистого любопытства, — сказал он, когда я выехал с парковочной площадки, — в данном случае отнюдь не праздного, я в последнее время часто задаюсь вопросом о вашем отношении к религии. Скажите, вы религиозный человек?
— Что вы имеете в виду? Хотите узнать, во что я верю?
— Это ваше «во что» мне представляется несущественным. Меня интересует, к чему вы при вашем характере и темпераменте больше склоняетесь — к вере в широком, так сказать, понимании этого слова или же к скептицизму? Разумеется, то и другое взаимосвязано, но сейчас речь не об этом.
— Полагаю, меня нельзя назвать приверженцем какой-либо религии. Я, конечно, ходил в церковь, когда был ребенком, но конфирмации или чего-то в этом роде так и не прошел. Да у меня, признаться, никогда и не было большой тяги к этому. Дело в том, что мои родители — выходцы из смешанных семей и никогда не отдавали предпочтения какой-либо церкви или религиозной общине. Они и какой-либо семейной традиции не отдавали предпочтения — но это уже другая история.
— А вас не посещает чувство, что в результате всего этого вы чего-то недополучили?
— Полагаю, в результате всего этого я немного завидую людям, которые что-то для себя находят. Я немного завидую даже тем, кто придерживается каких-либо ритуалов.
— Это понятно. Даже если религия не в состоянии обеспечить вас онтологическим комфортом, она по крайней мере формирует структуру. Уж если не духовную, то хотя бы хронологическую.
Я спросил его, по какой причине он решил затронуть эту тему.
— Как я уже говорил, из одного только любопытства, мой друг. Хотел узнать, как обстоят дела в этом смысле у вас. Я, видите ли, в последнее время редко хожу в синагогу. Моя жена, как вы, возможно, знаете, принадлежит к ортодоксальной христианской церкви и родилась в Калифорнии в семье сирийцев. Наши дочери воспитаны в православной традиции, что, надо признать, не однажды являлось причиной внутрисемейных размолвок и недопонимания. Как ни странно, с годами я начал испытывать все больший интерес не к космогонической или теологической сущности иудаизма, но к его ритуалам, рождающим чувство причастности к чему-то древнему, устоявшемуся, освященному веками. К своему стыду, я показал себя дефективным звеном в бесконечной цепочке верующих, уходящей в глубину веков, когда сын получал веру по наследству от своего отца, а тот — от деда. И, будь я сторонним наблюдателем, не преминул бы позубоскалить насчет того, что нынешние прогресс и процветание принесли вере куда больше вреда, нежели все беды и несчастья в прошлом. В этой связи остается одно — уделять повышенное внимание истокам, что, собственно, мы и делаем. Говоря «мы», я, разумеется, имею в виду себя.
Что-то я разболтался… Поезжайте, пожалуйста, вверх по Гровер-стрит, а потом сверните налево к Апплеману. Мой дом находится сразу за Торранс.
Профессор Джадид переключил мой приемник на радиостанцию, передававшую классическую музыку, и следующие десять минут мы ехали в полном молчании.
— Вот он, сворачивайте, — наконец сказал профессор. — Поезжайте по подъездной дорожке или припаркуйтесь поблизости на улице — как вам будет удобнее.
Я остановил машину перед небольшим аккуратным домом. Это была типично уикенденская постройка с обшитым сосновыми досками фасадом, галереями на всех трех этажах, к которым вели наружные лестницы, и выгороженной на крыше площадкой для прогулок, именовавшейся «вдовьей дорожкой». Строение почти не отличалось от дома, где я жил раньше, или от нынешнего дома Мии. Уж и не знаю, почему я ожидал увидеть нечто другое, но так оно и было. Жилище профессора Джадида рисовалось мне то в виде замка, то старинного помещичьего дома, то даже монастырской кельи. Также, на мой взгляд, Джадиду очень подошел бы большой фермерский дом, где он, облаченный в куртку и сапоги, каждое утро совершал бы неспешную прогулку мимо лужайки к висевшему на воротах старинному, обшитому жестью деревянному почтовому ящику, чтобы забрать из него бесплатную общинную газету. Позже я пришел к выводу, что ошибался и профессор Джадид лучше всего вписался бы в обстановку Вены конца девятнадцатого века, представляя собой характерный тип завсегдатая венских кафе.
Кухня профессора Джадида, длинная, с низким потолком и потемневшими от времени деревянными панелями, освещалась неярким уютным светом. Мне подумалось, что такие помещения с легким налетом
