языке.
Пехота построилась двойной цепью для наступления. Шайены всё ещё сидели неподвижно – рослые люди с тёмными бесстрастными лицами, – а позади над лагерем вздымался дым, чудесно окрашенный в мирные цвета заката.
Фитцжеральд вернулся, и Льюис увидел всю нелепость создавшегося положения.
– Они не понимают по-английски, – пояснил Фитцжеральд.
– А Поуни?
– А эти не знают шайенского языка. Кроме того, они слишком возбуждены, и если я прикажу им отправиться туда и объясняться знаками, сам чёрт не разберется во всей этой истории.
– Ну так возьмите вашу кавалерию и окружите их, – хладнокровно распорядился Льюис, точно полицейский офицер, приказывающий своему подчинённому забрать шайку хулиганов.
Кивнув, Фитцжеральд со своим отрядом в восемнадцать человек двинулся вперёд. Поуни, поняв его манёвр, повернули коней и с криками понеслись на Шайенов. Фитцжеральд пришпорил лошадь, чтобы оказаться впереди следопытов, и выхватил саблю. Его примеру последовали и солдаты.
Шайены наклонились вперёд и как будто лениво, но тщательно прицелились и выстрелили. Трое из Поуней осели и свалились с сёдел, точно узлы тёмного тряпья. Кавалерия отступила к пехоте. Один из Поуней продолжал скакать вперёд, пока не наткнулся на копьё Шайена; другие умчались в сторону.
Шайены вернулись в свой лагерь. Они спешились на глазах у солдат. Женщины вели лошадей, а мужчины присоединились к тем, кто находился в длинной траншее. Они были всё такие же бесстрастные, такие же настороженные.
Люди Фитцжеральда, теперь уже спешившиеся, присоединились к пехоте. Лицо капитана было угрюмо и всё ещё бледно от изумления. Лицо Льюиса подергивалось от гнева, но гнева сдержанного, вызванного скорее возмущением, чем ненавистью. Он слез с коня и шёл теперь впереди пехоты. Каждый шаг стоил ему усилий и вызывал судорожную боль в спине. Солдаты зорко наблюдали за индейцами и, низко пригибаясь, осторожно продвигались вперёд.
Полковник Льюис с саблей в руке имел вид карателя, твёрдо решившего выполнить свою задачу. А задача у него была одна: проучить и наказать виновных. Он не испытывал никакого восхищения перед старым вождём, сидевшим на земляной насыпи траншеи и покуривавшим почерневшую, старую трубку. Маленький Волк был без оружия, и в его лёгкой улыбке проглядывала скорее жалость, чем насмешка. Полковник Льюис командовал атакой опытных, старых солдат, он не боялся индейцев и не питал к ним уважения. Он упорно вел своих людей прямо под выстрелы.
Старый вождь сделал рукой движение. Шайены дали залп. Солдаты пытались устоять, пройти через огонь, но он, точно железный бич, отбросил их назад. Они хотели застрелить старого вождя, но тот сидел и курил, и, казалось, ничто не тревожит его.
Тогда они отступили, расстроенные, окровавленные, оставив позади своих убитых и своего полковника. Льюис стоял на коленях и упирался ладонями в землю, пытаясь подняться. Он был ранен в живот. В его гаснущем сознании мелькнули мечты о востоке. Затем он упал лицом в траву, только негодуя на это и удивляясь, что боль вдруг оставила его.
Фитцжеральд сам пошёл за телом Льюиса. Для этого требовалась храбрость – надо было оторваться от залёгших солдат и идти смело, выпрямившись и не укрываясь. Он настолько приблизился к индейцам, что мог рассмотреть морщины на старом лице вождя. Шайены не спускали с него глаз, но не стреляли. Старый вождь уже не улыбался. Когда Фитцжеральд выпрямился, держа на руках тело полковника, ему показалось, что он видит жалость и глубокую скорбь на широком коричневом лице индейца. Повернувшись спиной к Шайенам, он пошёл обратно к своим солдатам.
Когда наступил вечер, девятнадцатый пехотный полк поставил фургоны в виде заслона. Младшие офицеры, подавленные и приунывшие, то и дело поглядывали на фургон, в котором находилось тело Льюиса. Были выставлены часовые на случай атаки, но атаки не последовало.
А поздней ночью стук копыт дал им знать, что Воины Собаки ушли на север, во мрак.
Двигаясь на север, индейцы так кружили и петляли, что предугадать их путь было невозможно. Двенадцать тысяч солдат, почти дивизия вооружённых сил Соединённых Штатов, закалённных ветеранов, которые не раз вели войны с индейцами, тщетно пытались захватить три сотни Шайенов. И из этих трёхсот не больше восьмидесяти было мужчин, и только половина из них – воины в расцвете своих сил.
Солдаты в синих мундирах наводнили Канзас. Длинные синие колонны кавалерии и пехоты, вагоны с артиллеристами и тупорылыми гаубицами двигались по всем направлениям. Иногда происходили стычки, и тогда в сушёной траве прерий оставались лежать раненые и убитые.
Иногда загнанные в тупик индейцы разбивались на группы по двое, по трое и всё же ускользали. Они увели табун в двести двенадцать лошадей, бросив своих собственных маленьких пони, которые были изнурены и загнаны насмерть. Они резали скот, кормились и скакали дальше.
Двенадцать ковбоев, возвращаясь с пастбищ в сопровождении фургона с продовольствием, поднялись на холм и увидели двух индейцев, свежевавших бизона. Ковбои ринулись вперёд, а оба индейца, подняв головы, увидели их и бегом бросились к своим пони. Один из них с разбегу вскочил в седло; другой, получив пулю в ногу, упал. Ковбои столпились вокруг раненого индейца, делавшего отчаянные усилия, чтобы дотянуться до своего ружья. Мак Реди, старшина, отшвырнул ружьё подальше, а Аксель Грин пнул сапогом упавшего индейца и разорвал ему шпорой щёку.
Первый индеец, отъехав ярдов на триста, повернул пони и стал следить за происходящим. Расстояние было слишком велико, чтобы можно было достать до него из пистолета, а у ковбоев было с собой всего два ружья.
Клинг и Сандерсон, оба отличные стрелки, сделали несколько попыток попасть в индейца, но безрезультатно.
Грин хотел было погнаться за ним, но Реди удержал его, сказав:
– Брось! Одного мы заполучили, а тот пусть убирается к чертям!
Сандерсои согласился с ним.
– Это Шайен, – заявил он, кивая на лежавшего в траве индейца со сломанной ногой и окровавленным лицом. – Возможно, вся их банда где-нибудь поблизости.
Второй индеец медленно поехал прочь. Первый лежал, опершись на локоть, неподвижный, даже не глядя на ковбоев, и тянул странную печальную мелодию.
– Что это такое?
– Похоронная песнь, – сказал Сандерсон. Марси осклабился. Его дед был убит в бою с индейцами, и он считал, что ему полагается ненавидеть индейцев более, чем другим.
– Что мы сделаем с ним? – спросил Грин.
– Грязный краснокожий ублюдок… – злорадно процедил сквозь зубы Марси.
– Не трогайте его, – сказал повар Фергюсон. – Это не наше дело.
Индеец всё так же не отрывал глаз от земли, лёжа на боку, опираясь на локоть. Это был молодой человек, не достигший ещё и тридцати лет, с правильным лицом, длинным мощным телом, выпуклой грудью и широкими плечами. Разорванная шпорой щека и сломанная нога причиняли ему боль, но он не показывал этого. Он лежал совершенно неподвижно в старых грязных штанах из оленьей кожи.
– Найдем дерево и вздёрнем его, – решил Реди.
– Брось, не надо!
– Послушай, Реди, – сказал повар: – не наше дело линчевать его. Может, он Шайен, а может, и нет. Здесь никто ничего не знает об индейцах. Но линчевать его – не наше дело.
– Не Шайен? Да ты посмотри на его мокасины! Мокасины с совершенно изношенной подошвой, потертые и лопнувшие по швам, всё ещё хранили следы былой красоты. Когда-то их с бесконечной заботой и терпением расшили бусами.
– Да, это мокасины Шайена, – признал и Сандерсон.
Фергюсон переводил взгляд с одного лица на другое. Половина ковбоев были молодые ребята, не старше двадцати лет, загорелые, крепкие. Фергюсон хорошо изучил их за те долгие ночи, когда они слегка поколачивали его. Уж так принято, чтобы каждая партия ковбоев пересчитывала ребра своему повару. И он в каждом видел лучшие качества, присущие людям, живущим простой жизнью.
– Не линчуйте его, – сказал он. – Бросьте его здесь одного, если вам хочется его смерти.
