– Заткнись, поварёнок! – сказал Марси. Больше никто не произнёс ни слова. Они стояли вокруг лежащего индейца и смотрели на него, а не на повара. Фергюсон подошёл к фургону с провиантом, взял там кружку с водой и протянул индейцу:
– Выпей.
Индеец поднял глаза, поглядел на Фергюсона и выпил воду, сказав что-то на своём языке.
– Свяжите его и посадите на лошадь! – вдруг заорал Реди: он уже принял решение; а приняв его, всегда проводил в жизнь, о чём было известно всем его ковбоям.
Фергюсон беспомощно покачал головой, отвернулся и полез в фургон.
Привязав индейца к его лошади, они упрямо ехали около двух миль, пока не нашли достаточно высокое дерево, чтобы повесить на нём человека. Это был старый пятнистый виргинский тополь, наклонившийся над ручьём. Перекинув лассо через ветку тополя, они посадили индейца на его лошадь, накинули ему петлю на шею и прикрепили другой конец к костяной луке седла.
Каким-то образом индеец ухитрился стоять, выпрямившись в стременах, несмотря на сломанную ногу. Сохранить своё достоинство было его единственным желанием. Лицо его было бесстрастно, глаза закрыты.
– Мне до чёрта хочется, чтобы он хоть что-нибудь сказал, – пробормотал Сандерсон. – Противно, когда человек умирает, не сказав ни слова.
Но тут Реди стегнул пони, тот рванулся, и индеец повис в воздухе.
Фергюсон высунулся из фургона и погнал лошадей, заявив:
– Надо найти место для стоянки. Пора обед готовить.
В форте Уоллес оба эскадрона обросших бородами и пропыленных солдат сменили лошадей. Двигаясь по следу индейцев, они проехали половину штата Канзас с востока на запад и почти весь с севера на юг, сделав более пятисот миль. Они довели своих лошадей до полного изнурения и сами были не в лучшем состоянии.
В Уоллесе Мэррей и Уинт приняли ванну и побрились, а их люди легли, чтобы отоспаться. Мэррей изучил карту, написал донесения полковнику Мизнеру и генералу Круку, а затем напился до бесчувствия в офицерской столовой.
Так как полковник Льюис отправился со своими пехотинцами в поход против индейцев, командование принял капитан Гудолл. Он наблюдал за Мэрреем с плохо скрытым презрением, и когда Мэррей заявил, что Льюис сделал глупость, выступив так торопливо, только взгляд Уинта удержал Гудолла от ещё более оскорбительного ответа на дерзкое замечание Мэррея. Уинт сам уложил Мэррея в постель, но спустя два часа Мэррей уже разбудил его.
– Прикажите людям седлать, – сказал он. Уинт не возражал и не спорил – он понимал, что в душе Мэррея мучительная боль, которую невозможно успокоить, пока жертва не будет повержена. Мэррей, который был ещё под хмельком, пробормотал:
– Если человек продался, он продался целиком.
Солдаты оседлали запасных лошадей, и Мэррей, небрежно сидя на белой кобыле – теперь вместо рослых серых коней у них были и белые, и чалые, и гнедые, и вороные, – повел отряд из форта.
Он вел всю ночь своих людей, полусонных, злых. Утром они поспали и снова двинулись дальше.
Эскадроны искали во всех направлениях. Однажды они повстречали фермера, сообщившего им, что у него пропало двенадцать быков, и, делая круг за кругом по его земле, они обнаружили след индейцев и место, где те свежевали украденный скот. Они дошли и до ручья, где с ветки тополя свисало лассо. Рядом находилась свежезасыпанная могила.
– Раскопать! – угрюмо приказал Мэррей. Он не ожидал, что солдаты вытащат из неё тело линчеванного индейца.
– Интересно, кто это сделал? – спросил Уинт. Они опять закопали тело, и Мэррей подумал: «Ещё одним меньше! Сколько же ещё они в состоянии продержаться?»
– Мы, вероятно, уже близко от них, – сказал Уинг. Мэррей двинулся дальше, проклиная разномастных лошадей, не обладавших и наполовину выносливостью полковых серых. Их гнали без пощады и жалости. На следующий день, ещё до полудня, отряд обнаружил место, где совсем недавно находился индейский лагерь.
– Они долго отдыхали здесь, – сказал сержант Кембрен.- Костры горели несколько часов.
Уинт поднял брошенный щит из бизоньей кожи, пробитый у края пулей.
– Простреленному щиту они уже не доверяют, – пояснил он Мэррею.
В сумерки они увидели индейцев, и Мэррей бесновался и проклинал всех и всё, потому что усталые лошади не могли следовать за ускользавшими от них индейцами.
– Нам необходим отдых. Люди ещё выдержат, но вы погубите лошадей, – сказал Уинт.
И, вопреки своему желанию, Мэррей дал солдатам часовую передышку, во время которой он не переставая ходил взад и вперёд среди наступившего мрака. Уинт подошёл к нему и нерешительно положил ему руку на плечо:
– Послушайте, Мэррей… Мы немало пережили за эти недели…
– Ну и что же?-подозрительно и враждебно спросил Мэррей.
– Могу я сказать, что думаю?
– Можете, – ответил Мэррей.
– Всё это дело обычное, ведь вы служите в армии. Не важно, как это началось, почему вы поступили в академию, почему стали офицером. Главное то, что вы здесь и что это ваш служебный долг. Когда всё кончится, то мы об этом забудем и на очереди будут другие обязанности.
– Так ли?
– Но это мучает вас. Эти проклятые Шайены чем-то задевают вас за живое.
– Они на всех нас действуют, – ответил Мэррей. Он не мог бы рассказать Уинту, каково это – почувствовать себя опустошенным, утратить веру в то, чему служишь, в мундир, который носишь, и разочароваться во всём, что было дорого.
Через час он поднял людей, и они двинулись опять в ночь и мрак. Этой ночью они настигли убегающее племя и, обнажив сабли, дрались с арьергардом Шайенов.
Странная стычка в темноте кончилась ничем. Индейцы опять скрылись, а кавалеристы, соскользнув с седел, бросились на землю и, даже не разведя костров, уснули рядом с лошадьми.
Джексон, репортёр «Геральда», проехал долгий путь. Он устал, чувствовал себя одиноко, неуютно и вполне соглашался с каждым, кто выражал своё презрение или ненависть к Оклахоме. Его угнетало сознание, что он так далеко от всего, что любил: от мягкой постели, хорошего пива, интересных бесед, не похожих на те, которые ему приходилось теперь вести с миссионером-квакером и его женой, с учительницей или рабочими агентства. Правда, он забрался не так далеко, как Стенли, другой репортёр из «Геральда», который отправился в Африку на поиски доктора Ливингстона, но всё же заехал достаточно далеко. Однажды ему пришлось уже побывать на Индейской Территории, и теперь он удивлялся, как это он мог забыть о моральных и физических муках, причиненных ему шестидесятимильным переездом в дилижансе. Он сидел, откинувшись на спинку плетеного« стула, в гостиной агента Майлса в Дарлингтоне и слушал, что говорила тётушка Люси:
– Но право же, мистер Джексон, сейчас не так жарко. Это ведь уже бабье лето, середина настоящего лета гораздо жарче.
– Неужели ещё жарче? – переспросил Джексон.
– Тогда стоит сухая жара, – поспешно разъяснил Майлс. – Но она всё-таки легче, чем ваша восточная, приморская жара.
Джексон кивнул и вытер лоб. Это были такие ограниченные люди, такие жалкие в своём страхе перед нью-йоркской газетой, протянувшей к ним свои цепкие когти через пространство в две тысячи миль, что у него не хватило духу выложить им всю правду. Он уже давно пришёл к заключению, что отъявленных злодеев не существует. Глупость, эгоизм, мелочность, трусость – это он находил в избытке как под сводами конгресса США, так и повсюду. Но отъявленных злодеев? И он спросил себя: «А кого я ожидал встретить? Саймона Легри? Вот тут передо мной уже пожилая и недалёкая пара, получающая средства к жизни от агентства. Если они лишатся работы здесь, то погибнут так же, как погиб бы я сам, если бы меня навсегда лишили возможности написать хотя бы строчку».
