персонажей или, на худой конец, описания их действий увидали черный лист{12} , а то и печатный брак — отсутствие страниц вообще. Оба молча смотрят друг на друга, точно в зеркало.
Наконец они оживают, как после стоп-кадра. Опустившись в кресло, мистер Бартоломью наблюдает за слугой, который подтаскивает к камину сундучок и, не глядя на хозяина, начинает скармливать красным угольям пачки рукописей, словно это всего лишь старые газеты. Бумага мгновенно занимается, а Дик, присев на корточки, тем же манером избавляется от книг в кожаных переплетах. Одну за другой он достает фолио, кварто и меньшие книжицы, на многих из которых оттиснут золоченый герб, и, раскрыв их, бросает в разгоревшееся пламя. Без видимых усилий две-три книги он рвет пополам, но в основном просто швыряет их в огонь, а затем грубой кочергой подгребает в кучу пухлые тома, что отвалились на сторону и плохо разгораются.
Мистер Бартоломью бросает в камин кипу бумаг со стола и, постояв за спиной сгорбленного слуги, который поверх горящей бумажной груды укладывает пять-шесть поленьев, вновь занимает свой наблюдательный пост. Оба разглядывают небольшое пожарище столь же пристально, как перед тем смотрели друг на друга. По комнате мечутся плотные тени огненных языков, что несравнимо ярче пламени свечей. Мистер Бартоломью заглядывает в сундучок, удостоверяясь, что тот пуст. Похоже, так оно и есть, ибо молодой джентльмен закрывает крышку и опять усаживается в кресло, ожидая финала сего непостижимого жертвоприношения, когда каждая страница и каждый бумажный клочок превратятся в пепел.
Немного погодя, когда сожжение почти завершено, Дик взглядывает на хозяина, и на лице его мелькает тень радостной улыбки того, кто понимает, зачем это сделано. Так улыбается не слуга, а скорее старинный друг или даже подельник в преступлении. Дескать, ну вот, разве не лучше, когда дело спроворено? Ответом ему столь же загадочная улыбка, после которой на мгновенье вновь возникает упорный перегляд. Однако на сей раз мистер Бартоломью его прерывает: из большого и указательного пальцев левой руки он складывает кольцо, которое резко протыкает другим указательным пальцем.
От изножья кровати Дик забирает длинную скамеечку и устанавливает ее в футах десяти перед камином, где еще теплится огонь. Потом раздергивает занавеси балдахина и, не взглянув на хозяина, уходит прочь.
В глубокой задумчивости мистер Бартоломью смотрит на огонь. Он недвижим до тех пор, когда дверь вновь не открывается. На пороге размалеванная девица из мансарды. Она приседает в книксене и неулыбчиво проходит в комнату. Следом возникает Дик; он затворяет дверь и остается возле косяка. Мистер Бартоломью снова отворачивается к огню, будто недовольный тем, что его обеспокоили, затем холодно смотрит на девушку. Он разглядывает ее, точно животное, изучая дымчато-розовый парчовый роб и в тон ему нижнюю юбку, кружевные манжеты рукавов в три четверти, перевернутый конус затянутого в корсет торса, вишнево-кремовый корсаж, веселенький белый чепчик с лентами, обрамляющими весьма неестественного оттенка лицо, и небольшое ожерелье из сердолика цвета запекшейся крови. Возможно, все это мило, однако выглядит жалким и неуместным, словно всю простоту и обаяние подменили искусственностью и претензией. Новое облачение не улучшает, но губит наружность девицы.
— А что, Фанни, не отослать ли тебя обратно к Клейборн? Дабы она высекла тебя за угрюмость твою.
Девушка замерла и молчит, не выказывая удивления, что ее называют иным именем.
— Не для ублаженья ли прихотей моих я нанял тебя?
— Да, сэр.
— Чтоб ты представила похабные шалости, французские, итальянские и прочие.
Девица молчит.
— Стыдливость гожа тебе, как шелка навозу. Сколько мужчин проткнули тебя за последние полгода?
— Не помню, сэр.
— Способы тож запамятовала? Прежде чем мы сладились, Клейборн все об тебе поведала. Французская хворь и та чурается твоей изъязвленной плоти. — Мистер Бартоломью разглядывает девушку. — Пред всяким лондонским соромником ты изображала мальчика. И облачалась в мужское платье, дабы потрафить его похоти. — Взгляд джентльмена неотступен. — Отвечай же: да иль нет?
— Я надевала мужской наряд, сэр.
— За что гореть тебе в геенне огненной.
— Не мне одной, сэр.
— Дважды будешь поджарена, ибо искус — в тебе. Неужто думаешь, что в гневе своем Господь не различит падших и совратителей? Не отделит слабость Адама от злоухищренья Евы?
— Не ведаю, сэр.
— Так знай же. А еще знай, что сполна окупишь потраченные мною деньги, угодно тебе иль нет. Видано ль, чтоб наемная кляча управляла наездником?
— Я исполняла вашу волю, сэр.
— Будто бы. Дерзость твоя неприкрыта, как груди твои. Ужель я настолько слеп, что не замечу тот взгляд твой у брода?
— Так то всего лишь взгляд, сэр.
— А цветочный пучок под носом твоим — всего лишь фиалки?
— Да, сэр.
— Лживая тварь.
— Нет, сэр.
— А я говорю — да. Я прочел твой взгляд и знаю, для чего понадобились зловонные цветки.
— Просто так, сэр. Я ничего не замышляла.
— Клянешься?
— Да, сэр.
— Тогда на колени. Вот здесь. — Мистер Бартоломью показывает на пол перед собой; помешкав, девушка встает на колени, голова ее опущена. — Смотреть на меня.
Взгляд серых глаз впивается в карие глаза на запрокинутом лице.
— Теперь повторяй: я срамная девка…
— Я срамная девка…
— Нанятая вами…
— Нанятая вами…
— Дабы всячески вас ублажать.
— Дабы всячески вас ублажать.
— Я Евино отродье, наследница ее грехов.
— Я Евино отродье…
— Наследница ее грехов.
— Наследница ее грехов.
— Повинна в дерзости…
— Повинна в дерзости…
— От коей впредь отрекаюсь.
— От коей впредь отрекаюсь.
— Клянусь.
— Клянусь.
— Иль гореть мне в аду.
— Гореть в аду.
Мистер Бартоломью долго не отводит взгляд. В его бритоголовой фигуре проступает нечто демоническое — не злость или какое иное чувство, но дьявольски холодное безразличие к женщине, стоящей перед ним на коленях. В нем угадывается доселе скрытая черта его натуры, противоестественная, как напитавший комнату запах горелой бумаги и кожи: садизм (хотя де Саду до своего рождения еще четыре года блуждать по темным лабиринтам времени). Если б кому понадобилось представить пугающий образ бесчеловечности, сейчас он был налицо.
