Герцог молча поклонился.
– Принцесса, дитя мое, – обратилась монахиня к девочке, – пойдите поиграйте в сад.
Но вместо того чтобы подчиниться, девочка подошла к монахине, взяла ее морщинистую руку и почтительно поднесла к своим губам.
– Дорогая тетушка, – сказала она удивительно мелодичным, но твердым голосом, в котором слышались интонации взрослой женщины, – я более не ребенок. У моего отца не осталось никого, кроме меня, и я хотела бы всегда быть рядом с ним.
Пожилая монахиня пристально взглянула на девочку, в ее глазах промелькнуло странное волнение.
– Вы хорошо помните вашу сестру Раймонду, принцесса? – тихо спросила она.
Глаза Ниты наполнились слезами, господин герцог нахмурил брови.
– Хорошо, – продолжала монахиня, – вы и в самом деле более не ребенок. Да благословят вас Господь и Пресвятая Дева, дитя мое! В вашей груди бьется благородное и чистое сердце. Останьтесь с нами и смело выскажите свое суждение о том, что увидите.
Недоумение сквозило во взгляде герцога.
– Пусть откроют дверь в приемную! – приказала монахиня.
С этими словами она оставила настоятельницу и взяла под руку племянника. Тот, хотя и жаждал получить разъяснения, не изменил привычной сдержанности и не задал ни единого вопроса. Переступив порог приемной, мать Франсуаза Ассизская взяла за руку Ниту и кивком поблагодарила настоятельницу, оставшуюся за дверью.
Ложе раненого скрывала ширма. Нита, шедшая справа, первой обогнула ширму и, увидев лицо Ролана, освещенное лучами заходящего солнца, негромко вскрикнула.
– Отлично, принцесса, – сказала монахиня, – я довольна, что привела вас сюда. – И обратившись к Даво, успевшей привести себя в порядок, добавила: – Оставьте нас, голубушка. У сестры-привратницы вы найдете то, что я вам обещала.
– Он спокойно спит, – сказала Даво, – если, конечно, не притворяется спящим. Впрочем, с сегодняшнего дня это неважно.
Усердно приседая и кланяясь, она вышла. Дверь приемной вновь закрылась.
Мать Франсуаза Ассизская, герцог и Нита стояли рядом с кроватью. Прежде чем заговорить, монахиня бросила взгляд украдкой на своих спутников. Сквозь угрюмую бесстрастность герцога пробивалось удивление. Маленькая принцесса была откровенно растрогана.
– Разглядите его получше, мой дорогой племянник и вы, дитя мое, – сказала монахиня. – Когда закончите, мы уйдем отсюда, и обсудим наши впечатления в другом месте.
Ролан лежал на спине. Ему едва хватило времени, чтобы забраться в постель. Глаза его были закрыты. Вызванная физическими усилиями бледность покрывала его щеки, от частого резкого дыхания вздымалось одеяло на груди. Разметавшиеся длинные густые волосы почти полностью скрывали подушку.
Трое посетителей оставались неподвижны и молчаливы в течение нескольких минут. Поскольку день клонился к вечеру, господин герцог подошел к окну за спиной раненого и приподнял саржевую занавеску.
Слеза скатилась по щеке Ниты.
– Как он похож на мою сестру Раймонду! – прошептала она.
– Отлично, принцесса, – в третий раз произнесла монахиня.
Она приложила палец к губам. Луч солнца, упавший сзади, рассыпался бликами на густых локонах Ролана.
Вернувшись к кровати, господин герцог склонился над раненым.
Затем он обернулся к матери Франсуазе Ассизской и молча поклонился, что означало: «Я видел достаточно». Монахиня жестом подозвала его и оперлась на его руку. Они вместе направились к двери. Нита, которой явно не хотелось уходить, на мгновение осталась одна у ширмы. К ее поясу был приколот букетик резеды. Она взяла его и, поцеловав, бросила на постель спящего молодого человека, напомнившего ей любимую сестру.
– Идемте, принцесса, – поторопила ее монахиня.
Нита повиновалась, но когда она бросила прощальный взгляд на раненого, ей почудилось, что в глазах молодого человека под полуприкрытыми веками промелькнули веселые искорки.
Покинув приемную, монахиня велела сиделке вернуться к больному. Та вошла, держа в руках огромный пакет. Как только Даво устроилась на своем посту, она раскрыла пакет, содержавший платье из черной шерсти, несколько пар чулок, новые туфли, шляпку и шаль. Даво долго и придирчиво разглядывала подарки. Она покраснела от удовольствия, но ворчала. Такие, как Даво, всегда ворчат: то им ткань кажется недостаточно тонкой, то шаль недостаточно широкой, то шляпка чересчур простецкой.
– Было бы из-за чего! – говорила она. – Да эти туфли стоят не больше четырех франков, а чулки не лучше моих! Какие же все-таки скупердяйки, эти знатные дамы! Однако дело тут точно нечисто. Не стоило бы им пренебрегать мною… Эх да теперь все равно! Не везет мне. Найти такое хорошее место, и вдруг всему конец. Завтра этого типа увезут… Интересно, что старуха подарит мне за то, что я восемь суток не смыкала глаз? Неужели она думает отделаться от меня старыми тряпками?
Она тщательно рассмотрела платье, развернула шаль, засунула свои огромные кулачища в чулки, и, конечно, до раненого ей было столько же дела, сколько до короля Прусского.
Однако раненый не отвечал ей тем же, наоборот, он неотступно наблюдал за ней, но не для того, чтобы внимать ее сетованиям, – его занимали совсем другие вещи. Из-под опущенных век раненый жадно ловил каждое движение сиделки. Казалось, что обновки почтенной труженицы интересуют его даже больше, чем
