женами торговцев, а иногда и аристократов, а я кутила в обществе офицеров и нотариусов. Но никто из нас никогда не поступался честью! Такова уж жизнь артиста – сегодня здесь, завтра там, постоянная забота о насущном куске хлеба, и тут же – балы, праздники, кафе-концерты! И чем при такой жизни прикажете кормить ребенка? А разборки, когда мы оба вечером, немножечко на взводе, возвращались в балаган! Ведь покойный Канада не стыдился даже бить меня, меня, бедную слабую женщину!
Эшалот смотрел на нее с восхищением.
– Я тоже бывал в аристократических салонах, – произнес он, – вместе с Симилором, в давние времена Черных Мантий: у нас с ними были кое-какие делишки, так, совершеннейшие пустяки. И знаешь, что я тебе скажу? Я не видел ни одной настоящей графини, которая бы изъяснялась с такой легкостью, как ты, Амандина, никогда не видел! Если бы этот твой Канада оскорбил тебя в моем присутствии…
– О! – воскликнула владелица балагана, миролюбиво улыбнувшись, – вы льстите мне, сударь, благодарю. В те времена я работала с гирями. Канада был видный мужчина, но куда ему было до меня… Что у тебя в итоге?
– Шестьдесят три франка двадцать четыре сантима за двадцать один день, – ответил Эшалот. – Не густо.
Похлебка из кофейной гущи была готова. Мадам Канада вылила ее в клетчатый платок, которым она повязывала голову, когда не надевала парик.
– Времена, когда после выступления в столице ты купался в золоте, прошли, – произнесла она. – Конечно, там надо появляться, чтобы не потерять престиж, но только в провинции артисту настоящее раздолье… Ну-ка, выжми мне это, Биби!.. А если вспомнить о таких типах, как этот твой Симилор и Саладен, так просто пиши пропало, конец всякому честному предприятию.
Эшалот молча взялся за один гонец платка.
Они принялись его выкручивать. Нечто черное и вязкое закапало в большую потрескавшуюся чашку.
Запах этой жидкости заставил бы вас бежать на край света, но Эшалот и его подруга низко склонились над чашкой, стремясь не потерять ни единого флюида бесподобного аромата. Их глаза встретились. Они обменялись поцелуем, в котором не было ни намека на чувственность, только страстное желание наконец попробовать кофе.
– Вот это да! Ну и запах, – восхитился Эшалот. – В котелке, кажется, оставалось еще немного капусты…
– В этом-то и вся соль! – торжествующе перебила его мадам Канада. – Всегда должно быть нечто, что дает букет… Накрывай на стол, Биби.
Эшалот поторопился выполнить приказ. Кошель и бухгалтерская книга были закрыты, а вместо них появились два черепка из темной терракоты, графинчик водки и кулечек из серой бумаги, где лежал сахар- сырец.
Графинчик – увы! – был почти пуст.
Содержимое щербатой чашки заполнило маленькие черепки до краев.
– А вот выпивки у нас маловато! – вздохнул Эшалот, поглядывая на графинчик.
Мадам Канада улыбнулась.
– Идем, посмотрим, не осталось ли еще чего-нибудь в источниках! – произнесла она. – Поглядим, что там, на донышке наших бутылок.
Под кроватью лежало пять бутылок, памятников былой расточительности: одна из-под кассиса, другая из-под напитка, именуемого парфэ-амур, третья из-под эликсира храбрых, четвертая из-под ликера Венеры и пятая из-под пива. В каждую налили воды, тщательно ополоснули и вылили в графин: уровень «капельки» значительно поднялся.
Эшалот и мадам Канада – словно Филемон и Бавкида[6] – уселись друг напротив друга и с легким сердцем и чистой совестью разделили пополам сахар-сырец землистого цвета; тот с бульканьем погрузился в темную жидкость.
Кофе поглощалось с наслаждением, крохотными глотками; гурманы удостоили его звания «чудеснейший». Когда чашки были наполовину опустошены, в них долили омывков из графинчика; те также заслужили искренней и нежной похвалы.
На улице бушевала гроза, дождь лил как из ведра. Поэт Лукреций [7] выразил кредо эгоиста следующими словами: «Как приятно оказаться в тихой гавани и наблюдать за тем, как разгневанное море швыряет из стороны в сторону корабли, захваченные врасплох жестоким штормом!»
Ох, уж эти философы!
Наши Филемон и Бавкида слушали шум дождя и на свой манер вторили древнему поэту.
– У нас сухо и уютно, – говорила мадам Канада.
– У нас прочная крыша над головой, – вторил ей Эшалот.
– А каково сейчас тем, кто мокнет под дождем! – сочувственно произнесла хозяйка балагана.
Одновременно они сделали несколько энергичных вращательных движений своими черепками, что позволило им выпить последние капли бесценного напитка.
– Амандина, – промолвил Эшалот, – у меня возникла мысль, которая уже давно не дает мне покоя.
– И у меня тоже, – быстро ответила мадам Канада. – А когда родилась твоя мысль?
– Сегодня вечером.
– Моя тоже.
Коробка, служившая комнатой юному Саладену, была смежной с пеналом, где обитали Филемон и
