– Знаете, эта женщина страдает. Она была добра ко мне, и я не хочу, чтобы ей причиняли зло.
Саладен не имел ни малейшего желания причинять зло госпоже герцогине, он заверил мадемуазель Гит в невинности своих намерений и наконец удалился.
Было еще довольно рано. Оставшаяся в одиночестве мадемуазель Гит не испытывала угрызений совести, но ощущала нестерпимую скуку. Она нанесла визит вежливости мадам де Шав, которая лежала в шезлонге и, казалось, была совершенно истерзана лихорадкой. Таким образом ей удалось убить полчаса.
Выходя от герцогини, Гит зевала так, что едва не вывихнула челюсть.
Около десяти часов она приказала подать себе очень недурной ужин и отпустила своих служанок.
Она была из тех людей, которые способны в одиночестве есть и пить с искренним удовольствием. Когда часы прозвонили половину двенадцатого, она все еще сидела за столом, попивая мелкими глотками шестой бокал шартреза.
Ужин помог ей развеселиться.
– Придется поднапрячься, – сказала она. – Я предпочла бы хорошую погоду, но мне случалось подхватывать простуду и из-за одного луидора, а тут речь идет о пяти тысячах ливров дохода!
Настал условленный час. Она оделась потеплее, взяла ключ и вышла в сад.
Сад был буквально затоплен: дождь стоял сплошной стеной. Мадемуазель Гит отважно прошла по аллеям и стала искать укрытие, где можно было бы дождаться условленного сигнала.
На полдороге к ограде она оглянулась и посмотрела на особняк.
В нескольких окнах горел свет, но это были ночники, стоявшие у изголовья спящих. Только спальня мадам де Шав была ярко освещена.
В комнатах герцога царила темнота, равно как и в кабинетах Бразильской компании.
– Мой почтенный папаша пьет и играет, – сказала себе мадемуазель Гит. – Вот кто умеет пожить! Он осыпает женщин банковскими билетами и за один вечер, не моргнув глазом, проигрывает десять тысяч луидоров! Просто больно видеть, как его грабит такой тупица, как господин де Розенталь!
Она зашла под крытый соломой навес беседки в сельском стиле, стоявшей недалеко от ворот в том конце ограды, который был ближе к площади Согласия.
«Вот я и на месте, – подумала она. – Лишь бы они не заставили себя ждать слишком долго!»
Миновало четверть часа, потом полчаса, и мадемуазель Гит, которой больше совершенно нечем было заняться, принялась ругаться, как застрявший в грязи ломовой извозчик. Ноги у нее насквозь промокли и замерзли, и, хотя она стояла в укрытии, с каждым порывом ветра струи дождя больно хлестали ее по лицу.
В полночь с минутами небо прояснилось. Разорванные бурей облака стремительно проносились по небесному своду.
Впрочем, мы спешим уверить вас, что мадемуазель Гит и не думала вглядываться в небеса.
Около половины первого по песку авеню Габриэль прошуршали колеса экипажа.
– Наконец-то! – воскликнула мадемуазель Гит.
Но прежде чем рассказать, как точно и ловко она выполнила свое задание, следует вернуться к двум нашим персонажам, которых мы надолго покинули.
В тот же самый вечер, около девяти часов, двухместная карета остановилась у ворот особняка де Шав со стороны улицы Фобур-Сент-Оноре. Из кареты вышли двое мужчин: один выглядел чисто одетым крестьянином, другой был в черном с головы до ног.
Этот другой был человек высокого роста, худой, с прямой спиной; его движения казались немного скованными. Длинные седые волосы, седая борода…
Несомненно, это был хозяин принаряженного крестьянина.
Они спросили у консьержа, можно ли видеть мадам де Шав, и в ответ услышали, что госпожа герцогиня очень нездорова и никак не может их принять.
Мужчина в черном внушительным тоном, хоть и вежливо, настаивал на своем. Обычно такого тона достаточно, чтобы сломить сопротивление прислуги, но на этот раз все было бесполезно.
– Раз госпожа герцогиня не может принять нас, – сказал он, – я бы хотел видеть господина герцога.
– Господина герцога нет дома, – ответил консьерж.
– Судя по времени, он должен вот-вот появиться.
– Господин герцог чаще возвращается утром, чем вечером.
Человек, одетый в черное, и крестьянин посовещались между собой.
Потом хозяин заговорил снова, причем тоном таким властным, что возражений последовать не могло:
– Дело, по которому я пришел, очень важное, гораздо более важное для госпожи герцогини и для господина герцога, чем для меня самого. Проводите меня туда, где я мог бы написать записку или подождать.
Консьерж не осмелился отказать: в тоне, а главное – во внешности этого человека было нечто, от чего начинало знобить и что заставляло подчиниться.
Когда консьерж вернулся к жене, он сказал ей:
