произносит:
— Лед сломан!
Матвей Васильич кивает в ответ жене:
— Да, да. Да, да.
Ирина сидит неподвижно, крепко держась за поручни кресла. Матвей Васильич хочет сказать ей что-нибудь, дотрагивается до ее пальцев. Они холодны, как снег, и от прикосновения теплой руки отца Ирина вздрагивает.
«Здорова ли она?» — думает Матвей Васильич и косится на дочь.
Но зал притих, скрипки снова навевают успокаивающую теплоту, и все хорошо, хорошо, хорошо! Какое благородное искусство — музыка! И почему Матвей Васильич так редко посещает концерты? Конечно, не на каждом концерте услышишь такую музыку, как эта симфония Никины. Возвышающая, благородная, а главное — русская, настоящая русская музыка. Да и как могло быть иначе? Каревская кровь сказалась! Как он — Матвей Карев — настоящий русский доктор, так и его брат, Никита, — настоящий русский музыкант. В этом, да, в этом сказалась кровь, в этом Никита поистине — кровный брат Матвея!
Матвею Васильичу хочется кашлянуть, в горле что-то щекочет, першит. Он вытягивает из кармана сюртука за уголочек платок и вытирает глаза. Через минуту в платке опять наступает нужда, и Матвей Васильич уже не прячет его в сюртук, а держит зажатым в кулаке и изредка подносит к лицу.
Настоящая, главное, — настоящая русская музыка!
В четвертой части симфонии Матвей Васильич различает какой-то могучий бурный призыв и видит себя окруженным толпою людей, размахивающих руками. Он должен куда-то вести этих людей и выступает бодро, молодо, уверенно. Он растроган своей силой, это — счастливейший момент его жизни, он ликует, светло и буйно на его душе, и никогда не хотелось так плакать, как сейчас.
И Матвей Васильич, правда, дает волю своему чувству, и слезы ползут по его морщинистым щекам и скромно прячутся в усах.
У эстрады, среди поднявшихся с кресел людей, Матвей Васильич не только не теряет умиленных и ликующих чувств, но ему кажется, что толпа, которую он ведет за собой, несметно выросла, и бодрость, молодая бодрость во всем его теле, и он кричит сначала вместе с залом:
— Браво! Браво! Карев, браво!
Потом, совсем вплотную к подмосткам, у ног дирижера, просто:
— Никита! Молодец! Никита, браво!
Софья Андреевна, рядом с ним, нервно и бойко всплескивала ладонями. Ирина, точно опомнившись от страшного испуга, прижимала руки к горящим щекам, — он ничего не видел, он только тянулся к брату, кричал: «Никита, Никита!» — и длинные фалды его сюртука смешно взлезали на эстраду.
Оркестр поднялся, скрипачи постукивали смычками по пюпитрам и нижним декам скрипок, Никита тряс руку первому концертмейстеру, и концертмейстер снисходительно-вежливо улыбался, и служитель подносил дирижеру не слишком пышный букет цветов. Зал был тронут подношением и великодушно усилил шум.
— Нет, это уже больше, чем успех! — воскликнула Софья Андреевна, увлекая за собой мужа.
Они протиснулись за колонну.
Коридором людей Никита в последний раз вышел на эстраду поклониться и возвратился в артистическую комнату. Здесь, за тяжелой занавеской, его ожидал старый композитор.
Он чуть приподнял над своим животом вялую руку и безмолвно дал ее Никите пожать. Вероятно, это означало решительную похвалу, потому что следом за композитором к Никите протянулся добрый десяток рук, и дирижер стал переходить от одних объятий в другие, пока не попал в самые горячие, сильные и неудобные руки брата.
— Ну, Никита, — вздохнул Матвей Васильич, расцеловав брата, — спасибо! Спасибо!
Не выпуская Никиту из объятий, он несколько секунд вглядывался в его глаза, потом еще облобызался с ним и потряс головой.
— Перевернул ты меня! — тихо сказал он.
Так они постояли немного, раскрасневшиеся и мокрые, один — от слез, другой — от пота, обильно падавшего со лба.
— Вы прямо потрясли нас! — дрогнувшим голосом пролепетала Софья Андреевна.
Никита успел сказать:
— Я как будто совсем оглох. Ничего не слышал под конец. У меня в глазах колонны мелькали снизу вверх, как смычки.
К нему подходила Ирина. Он сжал ее пальцы, они были холодны и влажны.
— Ну, что я говорила? — сказала она с торжествующей улыбкой.
— Я сам не ждал, — ответил Никита. — Это от вас?
Он показал на цветы. Букет основательно пострадал от восторженных бестолковых объятий и поздравлений.
— Нет. Но я страшно зла на себя, что не догадалась. Давайте сюда, я подержу, а то они превратятся в веник.
Она взяла у Никиты цветы. В этот момент ее почти оттеснила высокая женщина с покатыми, сильными плечами, и она услышала глубоко-певучий и полный голос:
— Вот вы где, Карев! Здравствуйте, дорогой. Не думали? Я всегда — как снег на голову! Поздравляю, прекрасно! Я сегодня простила вам и фугу, и контрапункт, и даже то, что вы меня жестоко обманули! Все, все!
Ирина видела, как смущение и растерянность промелькнули на лице Никиты, потом он овладел собой, но ей показалось, что его поразило какое-то особое, сокровенное чувство, когда он — обрадованно и неловко — здоровался с женщиной.
— Обманул? — спросил он с удивлением.
— Забыли? Неужели забыли? — воскликнула женщина. — Ах, Карев, как мало вы думали обо мне! На моем месте всякий другой возненавидел бы вас.
Она громко засмеялась и весело продолжала:
— А я, как дура, все вам прощаю. Ну, припомните, припомните! Что вы мне обещали в последнюю встречу в Уральске, а? Ведь вы хотели остаться, а сами… Ну, ладно. Ради вашей музыки я готова бог знает на какое унижение, ха-ха! Право, очень хорошо, Карев!
Она говорила без передышки, голос ее сильно раздавался в высокой комнате, и все кругом притихли, стали незаметней, бледнее. Ирина мгновенно разглядела все черты этой женщины, — густой и тяжелый узел темных волос, какую-то сверкающую белизну шеи, всю яркость и здоровье лица, прямоту взгляда и надменный росчерк бровей.
— Нам пора идти, — коротко проговорила Ирина, подходя к отцу.
Но Матвей Васильич был чересчур растроган, чтобы сразу двинуться с места и покинуть окруженного восхищением Никиту. И сама Ирина, сказав, что пора уходить, ждала чего-то, глядя по очереди на Никиту и незнакомую женщину и нетерпеливо сжимая в пальцах помятый букет.
— Я не буду задерживать вас, Карев, — говорила женщина, — мы увидимся скоро, не правда ли? Я только хочу…
Она обернулась и, не замечая никого, через плечо Матвея Васильича позвала:
— Родион!
Родион оторвался от занавески. Грузно расставляя ноги, он подошел к Никите.
— Это мой муж. Вспоминаете?
Никита улыбнулся.
— Я, кажется, видел вас на улице. Давно уже. Я узнаю по голове. Родион, тот самый Родион?
— Тот самый, — баском ответил Родион и прищурился на Никиту. — И я вас узнал бы. Вы, как это… — Он не нашел слова и неопределенно повертел перед собой рукой.
— Варвара Михайловна, давно ли? — спросил Никита.
— Это другой разговор. И до другого раза. Вас ждут.
Она бегло взглянула на Ирину.
— Я очень, очень рада, Карев! До свидания!
