— Ладно прятать председателя!
Покисен закричал изо всех сил:
— Вы с ума сошли? Вам говорят русским языком: Голосов ушел. Какого черта мы будем болтать в темноте, когда...
— По-стой, по-сто-ой, товарищ! — провопил Лепендин. — Тута все в своем уме и в разуме. С миром надо говорить сурьезно, мир — тебе не сполком. Ты послушай, какое дело. Местность у нас не хлебная, занятие больше огородное, садовое тоже. Лиха в нашем хозяйстве хошь отбавляй, бедность, морковь одна да картошка. Хлеба мы сами не видим. А с нас требуют хлебом. Как быть теперь? Земля, выходит, вольная, хрестьянская, а между прочим хрестьянин...
Щепов отстранил Покисена, взялся за оконные рамы и крикнул:
— Давайте-ка, землячки, отложим разговор до завтра.
Ему навстречу рванулся гулкий галдеж. Он хотел захлопнуть окно, но с обеих сторон в рамы вцепились толстые, крепкие пальцы.
— Это что же? — прокричал он резким своим, точеным голосом. — Насилие?
Покисен сказал жене непонятное слово. Она отозвалась по-русски:
— Я заперла.
— А это как они желают, — заорал кто-то в темноте. [394]
И сразу черные растворенные в ночи кусты шелохнулись, двинулись к окнам, и в мутном свете, падавшем в темень из окон, засветились десятки неподвижных глаз.
— Сход наказал востребовать новый закон, чтобы не прятали, и, значит, продотряды снять.
В задней комнате запищал маленький Отти, к нему бросилась жена Покисена. Клавдия Васильевна схватила Щепова за локоть и пробормотала:
— Алексей, мужики... они нас...
— Перестань! — обернулся Щепов и показал кивком на диван.
Покисен прислушивался к писку ребенка, лицо его каменело, он уставился в окно потупевшим взглядом, потом твердо шагнул вперед:
— Граждане крестьяне! Обращаюсь к вам последний раз. Предлагаю немедленно разойтись по домам, а завтра утром прийти сюда для обсуждения ваших вопросов с товарищем Голосовым.
Из-за галдежа, с новой силой рванувшегося в окно, вынырнул пронзительный голосок:
— Покеда не выдашь закона — не уйдем!
— Не уй-де-о-ом!
Щепов дернулся в темный угол комнаты, схватил прислоненный к стене кинематограф, поднес его к окну и принялся устанавливать аппарат объективом наружу, в сад.
— Молчи, — шепнул он Покисену.
Галдеж начал спадать. В темноте как будто засветилось больше глаз, все они застыли на руках Щепова, проворно бегавших по аппарату. Стало слышно отчетливо металлическое потрескивание колеса для ленты. Движения Щепова были сосредоточенны и ловки.
Из сада робко спросили:
— Эт-то что ты налаживаешь, товарищ?
Щепов помедлил с ответом. [395]
— Это, землячки, беспроволочный телеграф. Слыхали? Вот-от. На всякий случай с городом снестись.
— На что тебе, товарищ, надобно?
— Как сказать... — мямлил Щепов. — Может понадобиться... Отрядик какой-нибудь вытребовать... или что...
Тишину вдруг взорвало смехом — раскатистым, звонким, и десятки глаз опустились к земле. Смеялся Лепендин, постукивая деревянными уключинами и хлопая ими мужиков по ляжкам:
— На-сме-шил, от насмеши-ил, товарищ! Да какой же это телеграф? Да у нас на фронте из этакой машины живых людей казали!
— Картины, выходит?
— Ну так и есть — картины. От чудак!
Кто-то засмеялся, кое-кто загудел:
— Запужать хотят...
— Обманом думают...
Потом голоса помрачнели, приглохли, и упрямая угроза поднялась к окну:
— Все одно не выпустим.
Маленький Отти, точно расслышав эту угрозу, вскрикнул и залился плачем. Покисен бросился к окну, сунул руку в карман.
— Рас-сх-ходис-сь, говорю, с-слы-шите?
Тогда в ответ резнуло криком:
— Петуха, что ль, пустить по дачке, а?
Клавдия Васильевна взвизгнула и зажала лицо
руками.
— Алексей!
— Молчи!
— А-а-а, та-ак? Вы та-ак? — завопил Покисен, высовываясь в темноту.
И вдруг издалека донесся отрывистый удар, и стянутую заморозками ночь распорол гулкий стон: [396]
— Гук-а-а-а!
И через секунду — еще:
— Гук-а-а-а!
И снова — три, четыре... еще, еще... точно откуда-то с тылу, из города, наступали стрелки.
Чуть освещенные кусты задергались, что-то черное метнулось в стороны от окна, потом все стало.
— Гук-а-а-а!
Покисен вслушался в утихавший плач маленького Отти, вытер лоб и сказал:
— Молодец, Сема, вовремя!
Он поправил очки, нацелился на Щепова, улыбнулся.
— Н-да... Революции у нас, пожалуй, еще нет. Ну, а контрреволюция, как здесь говорят, мал-мала имеется.
Конец Лепендина
В город въехали глухой ночью — как переселенцы — с пожитками на телегах, с плачущим ребенком, усталые от тряски и темноты. Дачу бросили незапертой.
Голосов проводил семью Покисена, заехал на пожарный двор, сдал лошадь и пошел домой. В сенях, когда его впустила нянька, он, как всегда, спросил:
— Ничего нет?
— Телеграмма, что ль, — шамкнула старуха.
В большой комнате, заставленной купеческой мебелью, всегда горела лампочка, и свет от нее робко таял в углах, как от лампады.
Раскрывая телеграмму, Голосов скользнул глазами по адресу:
