[397]
Он поднес исписанный карандашом бланк к свету.
Голосов стоял неподвижно.
Комната притаилась, по старинке убранная прожившей в этом доме полжизни нянькой. Здесь все было чинно, и упорство, с которым держались цветочные горшки, чехлы на мебели, лепные амурчики на стенах, было необычайно даже для Семидола.
— Так! — проговорил Голосов и одернул рубашку.
Он бросил телеграмму на стол, потяжелевшей поступью прошел по темному коридору, нащупал в тупике узкую дверь каморки и спросил:
— Няня, вы спите?
— Чего вам?
— Сходите за метранпажем.
— Это чего еще?
— Ну, в типографию, за этим, как его?..
— Да знаю, как его! Чего это, на ночь-то глядя, приспичило? [398]
— Сходите сейчас же.
— Нету на вас угомону, господи, твоя воля!
Голосов угрожающе промычал что-то неразборчивое и досадное, но за угрозой нянька расслышала знакомый, неловкий, чуть стыдливый смешок и примиренно спросила:
— Дверь-то за мной кто запрет?
— Ладно!
Голосов зажег настольную лампу, придвинул к себе нарезанную полосками бумагу, примостился к столу бочком — словно на минутку, — закурил папиросу и начал писать. На глаза его свисли кленовым листом прямые, слипшиеся пряди волос. Рука бегала по бумаге быстро, заползая в конце строчек кверху, точно стараясь нанизать все строчки на верхний уголок полоски. Он грыз мундштук папиросы, выплевывал на стол мокрые бумажные ошметки, потом щелчками сшибал их со стола на пол.
Через четверть часа в комнату вошли Покисен и военком.
Голосов мельком взглянул на них, и рука его еще поспешней побежала в верхний уголок полоски.
— Получил? — спросил Покисен.
— Да. Я сейчас кончу.
— Что это?
— К крестьянам.
— Правильно, — сказал военком, отдуваясь. Он был грузен, широкоспин, красное лицо его было облеплено темными веснушками, как кулич — изюмом.
Голосов бросил карандаш, отодвинул исчерканные полоски бумаги, сказал:
— Готово. Все понятно, товарищи?
— Непонятно, каким путем губисполком [399] узнал об этой истории раньше нас? Конфуз! — сказал военком.
— После того, что сегодня произошло на даче... — начал Покисен.
— Объявляю заседание ревтройки открытым, — перебил Голосов чужим тоном и потрогал верхнюю губу. — Товарища Покисена прошу секретарствовать. Предлагаю такой порядок: ответ губисполкому, организация разведки и вопрос о боеспособности гарнизона, вопрос об использовании содержащихся в лагере военнопленных, потом о партийной мобилизации, о воззваниях, потом обо всем, что выяснится во время решения этих вопросов. Принято?
— Насчет пленных это ты хорошо, только это назад. Сначала о партийцах, — заявил военком.
— Согласен. Принято? Первый вопрос. Предлагаю такой текст: ревтройка образована, о принятых мерах телеграфируем через час. Согласны?
— Я привел вестового, он там в сенях.
— Это к чему? — спросил Голосов.
— К тому, что ведь телеграмма по воздуху не полетит на почту-то, и вообще связь, — ответил военком и отдулся так, что на столе разлетелись бумажки.
Он вышел и возвратился с вестовым.
— Дальше, — сказал Голосов, передав красноармейцу телеграмму. — Предлагаю наметить план военных действий на ближайшие сутки и высказаться вообще о военных ресурсах Семидола.
Военком напыжился, густая краснота сравняла его веснушки в сплошное темное пятно, его сжала одышка, точно он взял одним духом девятиэтажную лестницу.
— Ресурсы известные, конечно, товарищи... [400] Сводный полк... человек семьсот... гарнизонная рота... В полку можно набрать штыков полтораста... Однако... амуниция... и сапоги... этого нет... Да-а... И к тому же обученье... обученье только что началось...
— Конкретно, товарищ, что вы можете выставить сегодня в семь утра?
— Это ты мне?
— Ну да, тебе.
— Какого же черта выкаешь? В семь утра... В семь утра полурота из гарнизона... готова к маршу... к полудню отряд из сводного... Другая полурота несет службу по городу... Вообще, я предлагаю объявить... военное положение...
— Предложение военкома принято? Дальше...
Через час комната была закрыта, в коридоре раздавались сдавленные голоса, за окном лошадиные копыта выбивали пыльную перину улицы да где-то во дворе повизгивала блоком и хлопала расхлябанная калитка.
Нянька внесла начищенный самовар и расписные толстые чашки.
Члены ревтройки сидели на прежних местах за столом, голова к голове.
Военком ухал в одышке:
— У-ясните... товарищи... Парк... не подведомствен военкому! Парк... подчинен...
— Ерунда! — отмахивался Голосов.
— Ответственность перед центром, — задыхался военком.
— Не надо забывать другой ответственности. Ерунда! Раз целесообразно, значит, можно. Я настаиваю.
— Но тогда гарантии!
— Какие гарантии? У него ничего нет.
— Тогда заложников. [401]
— Опять двадцать пять! Говорю тебе, что у Щепова нет никого и ничего. Что с него взять? Мы должны рискнуть.
— Рискнуть Щеповым... согласен... но... а... аппаратом... как мы можем рисковать а... аппаратом?
Покисен объявил твердо:
— Я в Щепове уверен.
— Ерунда! — крикнул Голосов.— Я не уверен ни в ком из спецов. Но у нас есть
