когда вы столь недоказательно обвиняете меня… (Он беззвучно и как-то в нос посмеялся.) Вероятно, со временем будет какое-нибудь величание, соответствующее высокоблагородию или светлости. Может быть – ваша справедливость или ваша безусловность, ну, я не знаю, хе-хе! Так вашей справедливости едва ли пристало следовать худым примерам проклятого прошлого. Всем этим исчадиям, которые позволяли себе измываться над беззащитными при дознаниях…
– Прорвало! – вскричал Кирилл, не давая Полотенцеву досказать тираду и рассмеявшись. – Старая жёлчь взбурлила! Помню, слишком хорошо помню, – вы были джентльмен иронический! И не без остроумия, черт побери, нет, нет, не без этого! Оно вас выдало не меньше даже головы с шишкой.
– Все это может показаться увлекательно, как вымысел, – скромно возразил Полотенцев, – однако несколько по-детски увлекательно. Чересчур косвенно, на неубедительном для закона единоличном, мнимом опознании. Прямого же ничего нет. И, позвольте вас разуверить, ничего не может найтись.
– Найдётся, когда мы вас доставим к месту вашего проживания. Не в Наровчат, конечно, а в Саратов. Наровчат вас только отвергнет, как Водкина. Зато Саратов примет, как Полотенцева.
– Ничего это не может дать, кроме излишних испытаний для меня.
– О, только не излишних, совсем, совсем не излишних! – с глубокой убеждённостью воскликнул Кирилл.
Четверо красноармейцев во главе с Ипатом внесли в избу разобранные узлы арестованных. Ипат выложил на стол документы, деньги, часы воронёной стали и серебряные, с ключиком на шнурке, потом взял у Никона жестяную банку, которую тот держал с благоговейным почтением, и так же благоговейно поставил её на особом расстоянии от других вещей.
– Оружия при обыске не обнаружено, а вот издесь имеется капитальная сила, – доложил он, постукав ногтем по жестянке, и значительно оборотился к красноармейцам.
Кирилл хотел придвинуть банку к себе, но рука его остановилась на ней, и он вопросительно поднял глаза на Ипата. Ипат выпятил нижнюю губу, важно вскидывая голову: мол, смотри сам, я говорю – не шутка!
Это была обыкновенная круглая банка с осетром на крышке, опоясанным надписью: «Астраханская малосольная». Однако вес жестянки оказался непомерно большим. Кирилл с одного края приподнял крышку и сразу опять закрыл.
– У кого обнаружено? – спросил он.
– В самом этом нутре, – возбуждённо сказал Никон, показывая распоротую подушку, – промежду самого пера.
– Это которого вы ещё не опрашивали, – разъяснил Ипат.
Кирилл повёл головой на Полотенцева.
– Ты, Ипат, его привёл, я с тебя за него и спрошу. Лично тебе приказываю: стой начеку и береги как зеницу ока.
– Я свою зеницу берегу вдвойне: она у меня одна…
Как только Полотенцева увели и оставшийся в избе Никон, с помощью другого красноармейца, взялся раскладывать на полу пожитки арестованных, Дибич шутливо мигнул на жестянку.
– Адская машина?
Кирилл подозвал красноармейцев. Все обступили его. Он открыл крышку, зажал ладонью банку и опрокинул.
На ладонь, покрыв всю её, увесисто высыпалась горка золотых, и верхние монеты маслено сползли на стол, как зачерпнутое сухое зерно с лопаты. Он тихо вытянул из-под золота руку. Чуть звонкий шелест металла мягко держался в воздухе, пока горка, оседая, будто растекалась по столу.
– Мамынька, родимая! Тыш-ша! – ошалело дохнул Никон.
– Приданое! – протянул другой красноармеец.
– Меркурий, вот он где, Меркурий, – бормотал Дибич.
Никто не отводил вдруг выросших очей от золота, только Кирилл рассеянно смотрел на всех по очереди. Он отошёл затем к окну, постоял, вернулся к столу. Вскользь, улыбнувшись, он сказал Дибичу:
– Вы не угадаете, о чём я сейчас вспоминаю. Это многое мне объясняет, очень многое…
И он дотронулся пальцами до золотых, и они с тонким звуком ещё шире распространились на столе.
– Мамынька! – безголосо, одними губами повторял Никон.
Третий арестованный, когда его привели, показался совсем убитым. Весь его стан как бы тонул в костюме, который его облачал, хотя было видно, что одежда не с чужого плеча, и владелец прежде хорошо знал, что шил. Давно не стриженные волосы и борода спутались, увеличивая смятенность убогого, словно просящего лица. Но в глазах, под растрёпанными крылами бровей, светился до странности тихий восторг, будто человек этот заслуженно торжествовал достигнутую справедливость, в которой не сомневался.
Глядя особенным этим взором на Извекова и вовсе не замечая золота, он сел на краешек скамьи.
– Мешков, Меркурий Авдеевич?
– Да.
– Вы давно из Саратова?
– Третью неделю.
– Погостить в эти места или на постоянное жительство?
– Полагал навсегда.
