Анастасия Германовна расталкивала людей, пробираясь к Пастухову. Он разглядел её через головы. Бледный, затвердевшими, точно на холоде, губами он бросил ей небрежно ласково:
– Ничего не случится. Глупости. Ступай к Алёше.
Он обернулся к охраннику:
– Идёмте, – и пошёл первым, так решительно, что народ расступился.
В пустой узенькой комнате, около застеклённой двери, за которой виднелась платформа, сидел человек в штанах галифе и читал брошюрку. Он поглядел на вошедших, заложил страницу обгорелой спичкой, расставил ноги.
– Кто такие? – не спеша спросил он охранника.
– Шумят.
– Они вот, товарищ, желают на Балашов, – молодецки сказал Ипат, указывая отогнутым большим пальцем на Пастухова и затем поворачивая палец на Дибича, – а вот будто из германского плена берет их под защиту. Народ сомневается.
– Вы что же – народ? – спросил товарищ.
– Народ, – серьёзно ответил солдат. – Прежде Томского полка, третьего батальона, двенадцатой роты ефрейтор Ипат Ипатьев. В Красной Армии добровольно. Был в боях. Отпущен по ранению.
– Куда ранен?
Ипат поднял взор на потолок, выпятив шарами голубоватые белки, и, так же как показывал на Пастухова, крючковатым большим пальцем ткнул себе в левый глаз:
– Осколочек угодил под самый под зрачок, отчего произошла потеря зрения на полный глаз. Вот это место, вроде крохотного опилочка.
– Ну, выйди, если понадобишься, позову, – сказал товарищ.
Шагнув к столу с постеленной на нём общипанной по краям газетой в кляксах и писарских задумчивых росчерках, он вытянул из кармана галифе большой, как наволочка, атласный кисет, раскатал его, отщипнул кусочек газеты на столе и принялся медленно скручивать цигарку.
– Запалок нет? – спросил он охранника.
– Спалил все как есть.
Пастухов зажёг спичку. В её свете строго кольнул исподлобья пожелтевший взгляд товарища и потух вместе с огнём.
– Документы.
Пастухов достал бумажник. Дыша тягучим дымом на развёрнутую важную бумагу, товарищ внимательно читал. Народный комиссар по просвещению удостоверял, что известный писатель-драматург Пастухов отправляется с семьёй на родину своей жены, в Балашовский уезд, и обращался ко всем учреждениям и местным властям с просьбой оказывать ему в пути всяческое содействие.
– Закурить не угостите? – попросил охранник.
– Что там у них вышло? – не отрываясь от чтения, проговорил товарищ и подвинул кисет.
– Требовают от начальника посадки. А сказано, посадки не будет.
Товарищ сложил бумагу, не торопясь глянул на Пастухова:
– Начальник станции не бог.
– А кто же бог? – чуть улыбнулся Пастухов.
– Бог нынче отменённый, – с удовольствием протянул охранник, подцепив добрую щепоть махорки.
– Вы зачем же хотите в Балашов?
– От голода. В Петербурге голод.
Минута прошла в молчании. Охранник долго прикуривал, высыпая на стол мелкую крошку огня из цигарки товарища, который думал, поглаживая себя за ухом. Пастухов и Дибич ждали покорно. Охранник, спрятанный клубами дыма, как станционное депо, сказал:
– Норовят к хлебу поближе. Задушат деревню. Едоки, едоки. Тот в шляпе, энтот под зонтиком, а пашет один мужик.
– Тоже – в Балашов? – спросил товарищ у Дибича.
– Я – в Хвалынск.
– Чего же вы вступились?
– Из сочувствия. Я скоро месяц из плена, а все не доберусь до дому. Не сладко греть своими боками полы на вокзалах.
Он подал документ, в штемпелях и закорючках. Товарищ повертел бумагу, изучая иероглифы, скучно вернул её, оборотился к Пастухову:
– Так что же вы хотите?
– Отправьте меня, к чёртовой бабушке, с эшелоном, – отчаянно махнул рукой Пастухов, чувствуя, что наступил момент требовать. – Я сам-третей с семьёй. Да старуха, воспитательница сына. Пихните нас куда-нибудь в тамбур.
