– Дух истории! Сказочные дни! – перебил Пастухов. – Ты полюбил громкие слова, Егор. Это же, наконец, просто не в русской традиции. Нас всегда отличала скромность. Откуда эта болезнь?.. История! Когда-то где-то я прочитал о парижских событиях, кажется, начала пятнадцатого века. Там была фраза: «кабошьены соединились с бургиньонами, но были побеждены арманьяками…» Эта фраза не выходит у меня из головы. Стоит ли всерьёз брать события, если спустя два-три столетия кем-то и где-то о нас будет сказано, что кабошьены соединились и так далее?
– Только что, вон на том диване, вы говорили об истории по-другому! – сказал Арсений Романович. – Разве за этими бог знает когда умершими словами вам не слышатся страдания и торжество живых людей? За Соловьёвым-то вы сидели не ради смеха?
Вдруг снова вмешалась Аночка, но уже не с наивной и осуждающей строгостью, а в каком-то ликовании нечаянно сделанного открытия.
– А правда, Александр Владимирович, вы все это говорите не потому, что так думаете, а почему-то ещё?
– То есть что – все это? – переспросил он, сердито помигав на неё.
– Вы, пожалуйста, не сердитесь. Но вы смеялись над вашим фармацевтом. А вам ведь приятно, что он так верит в ваше искусство, такое придаёт значение вашему слову, что вот вы только напишите, и сразу будут дворы чистить и, может, во дворах совсем по-особенному жить начнут. И ведь правда, сколько бы ваше слово жизней сохранило бы… ну, сколько бы людей больше не заражалось и не умирало. Если бы вы взяли и написали. Правда ведь? Вы сами знаете, что правда.
У неё залучились глаза, словно от умиления, что она все так просто и легко разобрала.
– Бедный Саша, тебя исклевали, – засмеялась Анастасия Германовна.
Он передёрнул плечами.
– Не считаете же вы серьёзно, милая барышня, что с помощью стихов можно поднимать колокола на колокольню? Мы говорим об одном и том же, но думаем разное.
– Я и прошу вас сказать, что вы думаете об идее Егора Павловича.
– Прежде всего я думаю, не надо из меня делать подсудимого. Я возражаю не против слов, и даже не против мыслей. Но события слишком распалили вашу фантазию. И я против состояния, в котором вы находитесь.
– Потому что оно тебе чуждо, да? – сказал Цветухин. – Я считал тебя моложе.
– При чем здесь молодость?
– Революция – это молодость.
– Умри. Я выбью это слово на твоём надгробии. К сожалению, молодость невинна в делах искусства. Впрочем, не совсем невинна. Она мешает искусству.
– Мне непонятно, – призналась Аночка. – Если молодость и революция одно и то же (она немного запнулась)… Разве революция мешает вам писать?
– Она мешает писать против себя, – хмуро произнёс Цветухин, но сейчас же встряхнулся: – Не знаю, не знаю! У меня такое чувство, что мы идём садом, охваченным бурей, все гнётся, ветер свистит, и так шумно на душе, так волнительно, что…
– Ах, черт! Вот оно! – ожесточился Пастухов. – Выскочило! Волнительно! Я ненавижу это слово! Актёрское слово! Выдуманное, не существующее, противное языку… какая-то праздная рожа, а не человеческое слово!.. И твой наигрыш, Егор! Когда я слышу эти одушевлённые восклицательные знаки, мне чудится – какой-то здоровячок вертится передо мной нагишом и все время показывает бицепсы!
Он остановился, набирая воздуха, чтобы говорить и говорить, словно наступила минута пробивать брешь в мешавшей ему стене. И неожиданно замолчал.
Аночка, медленно поднимаясь, в страхе глядела на приотворённую дверь.
Павлик, войдя, манил сестру пальцем. Видно было, что он примчался сюда не переводя дух.
Она, как школьница, перешагнула через стул и подбежала к нему. Он нагнул её к себе, что-то коротко прошептал, изо всех сил удерживая дыхание.
Арсений Романович вскочил.
– Что такое с мамой, а? – спросил он, насторожившись.
Поднялся Егор Павлович. Бледный, он смотрел за Аночкой выросшими глазами. Она стала со всеми прощаться.
– Дорогая моя, позволь я тебя провожу, – попросил Цветухин, когда она подошла к нему.
– Умоляю вас, не надо.
Она схватила Павлика за плечо, и они выбежали из комнаты. Мальчик успел крикнуть:
– Арсений Романыч, я потом забегу!
Цветухин тотчас собрался уходить. У него тряслась рука, когда он подал её Пастухову.
– Ну, куда же ты? Подожди. Неужели ни минуты не можешь без золотого башмачка?
– Оставь, оставь! – вырвалось у Егора Павловича. – Ты не представляешь, что значит для Аночки её мать!
– Она при смерти, – сказал Арсений Романович.
– Откуда же мне знать… – замялся Пастухов.
Он проводил Цветухина по коридору и зашёл в свою комнату.
