знал.
Он не подымал взгляда на сына, делая вид, что поглощен отбором книг, раскиданных на полу, и оба постояли несколько секунд неподвижно.
— Я буду переводить матери для тебя, — сказал отец и, отвернувшись, договорил: — И для нее… насколько возможно.
Он порылся в книгах, вынул одну, отнес на конторку, за которой обычно работал, и перелистал нервно.
— Мы еще увидимся. Я уезжаю вечером, «стрелой».
Алексей не мог сразу уйти. У него что-то небывалое творилось в горле, он боялся, что все эти тяжи, которые его душили, лопнут и он либо закричит, либо разрыдается. «Лишь бы удержаться, не заговорить», — думал он, все еще не двигаясь и не сводя глаз с головы отца.
— Ты как будто читал «Пармский монастырь»? Принеси. Стендаля я беру, — сказал отец.
Алексей знал, что роман читает мать, и видел, что отец не хочет еще раз заговорить о матери или, может быть, создать впечатление, будто что-то отнимает у ней.
Но Алексей продолжал молча стоять.
— Я все оставляю матери. Только кое-что возьму из кабинета, — сказал отец резко.
Он тут же обратил голову к сыну, и Алексей встретился с невиданным, пылающим, отчаянным взглядом его небольших зеленых глаз.
— Мне ничего не надо. Ничего! — вырвалось у отца придушенным криком, и он тотчас опять залистал книгу.
В эту минуту открылась дверь, и Алексей увидел мать.
Анастасия Германовна, словно нарочно празднично одетая, как она одна умела одеваться — почти скупо, но с удивительной красочной тонкостью (отцу раньше нравилось полюбоваться: «Я говорю, Ася, у тебя — адова бездна вкуса!»), — вошла с букетом душистого горошка и приостановилась.
— Что это? — спросил отец.
— Смотри, какие огромные! И совершенно покоряющего аромата! — мягко выговорила мать, делая шаг и глядя на мужа с каким-то восхищенным испугом и растерянной, извиняющейся улыбкой.
— Ну и ешь, пожалуйста, сама, — ответил отец, в то время как раздражение его сменялось нарастающей злобой. — На здоровье, — вдобавок, буркнул он, сдерживая себя.
Мать так и осталась с протянутым букетом и с той же улыбкой. Алексей выбежал вон из кабинета.
У него долго не проходила боль за мать, за праздничный, надушенный ее наряд, и за цветы, и особенно за смятенную ее улыбку и страх, который она силилась прикрыть неправдоподобным восхищеньем. Ведь, значит, хорошо знала, что от отца можно ждать оскорбленья, если страшилась. Зачем же унизила себя до такой прозрачной игры, — будто все доброхотно принимает, со всем мирится, будто все происходит по обоюдцому душевному согласию, тогда как отец ее бросал, бросал семью, дом и уходил к другой женщине? Вот и получила за вымученное свое великодушие, сразу холодно разгаданное отцом, как готовность терпеливо все снести, лишь бы он не рушил ее жадную надежду, что когда-нибудь все возродится, вернется и ее дом станет вновь его домом. Мать предлагала на будущее мир, в сущности, просила о милосердии. Отец отвергал ее заискивающее предложение, хотя вся вина лежала на нем, а вся правота была за ней.
Алексей глубоко понимал мать, делил с нею обиженное человеческое и женское чувство, слабость ее казалась ему оскорбительной. В отце же его поразило, что он был так непонятно безрадостен и рассержен, хотя ведь будто бы уходил от плохого к хорошему — за своим новым счастьем.
Год спустя Алексей, уступая просьбе матери, согласился поехать к отцу, которой словно запамятовал о своем обещании помогать Анастасии Германовне.
Александр Владимирович принял сына у себя на недостроенной подмосковной даче, водил его по участку, где разбивался сад и были выкопаны ямы под яблони, показывал саженцы, завернутые в рогожу, неостекленные рамы для теплиц.
Подошли к мокрой куче грунта. Рылся колодец. Худенький подросток залезал в бадью, вымазанную глиной. Перепачканное личико его жалко высунулось между острых коленок.
— Давай, — скомандовал он грозно, подбадривая себя.
Землекоп начал крутить ворот, парнишка исчез в яме.
— Сколько вынули? — хозяйственно спросил Александр Владимирович, — До песка дошли?
— Какое песок, — ответил землекоп, кивнув на комья глины, по которым срезы лопаты лоснились, как полировка.
— Любопытная наука — колодезное дело, — сказал отец с медлительной улыбкой. — Позвал я инженера, чтобы определил, где рыть. Тот мудрил, мудрил, говорит — копайте здесь. Пришел колодезник, кинул наземь прутик, посмотрел на него: тут, говорит, вода навряд будет. А где будет, спрашиваю. Потоптался он по участку, опять кинул прутик, раскумекал, говорит: вот тут вроде должна быть, копай. Рассказал я о прутике инженеру. Смеется, говорит: народ премудрый! Где же все-таки копать, спрашиваю, — по вашей выкладке или по прутику? Выкладка моя, отвечает, правильная. А сам усмехается. Ошибался я, говорит, редко, но и древним опытом не пренебрегаю: копайте по прутику!..
— А что? — обидчиво сказал землекоп, плюнув на ладонь, и взял заступ. — Вот еще кубометру вынем, пойдет песок.
А там и вода.
— Колдуны! — засмеялся Александр Владимирович.
Жена его находилась в отъезде, он спешил окончить дом к ее возвращению, видно было, что ему все нравится, — он пошучивал с печниками, которые клали плиту, пробовал, хорошо ли подогнаны дверные замки, лазил на чердак и через слуховое окно любовался отдаленными холмами, побуревшими от поднятой зяби.
— Смотри, воздух сверкает паутиной, — говорил он с одышкой, — продержится сухая осень. Надо сразу заложить весь сад.
Вероятно догадываясь, зачем мог приехать сын, он небрежно сказал, когда наконец уселись в сторожке:
— Чертовских затрат стоит это обзаведение. И не видно конца. Я в долгу как в шелку.
Алексей подождал, пока хлопотавшая у самовара женщина не вышла за дверь.
— Мама хотела бы знать, что она может продать из обстановки, — сказал он, краснея.
Вся история с поездкой и разговором о деньгах представлялась ему обидной для самолюбия. Он не был согласен с матерью, что старое имущество принадлежит одинаково ей и отцу, но она считала, будто «вместе нажитым» она не может распоряжаться одна, и все это теперь надо было объяснить отцу.
— Может быть, рояль? — спросил Алексей, принуждая себя не торопиться. — Маме как-то теперь не до музыки… Если ты не хочешь ей помогать… За рояль дадут… не знай… Нам хватило бы на год… Через год я кончаю институт.
— Ты все еще не куришь? — спросил отец, доставая портсигар.
Нет, Алексей по-прежнему не курил. Он сказал себе в эту секунду, что больше не проронит ни слова. Отец медлил, раскуривая папироску. Потом крупными глотками опорожнил наполовину стакан чаю, отставил его, прищурился на Алексея и немного удивленно подтянул вверх редкие брови: сын возмужал, но юношеской красотой все еще был похож на мать.
— Прошу тебя, Алеша, — проговорил отец не строго, даже сердечно, — никогда больше не бери на себя роль посредника. Это роль неловкая, особенно для молодого человека. Когда у тебя будет личная жизнь, ты мой совет оценишь.
У него погасла папироса. Он взял новую, закурил, ленивым помахиванием руки затушил спичку, недовольно кинул ее далеко на пол. Все в этом жесте было хорошо знакомо Алексею.
— Но раз уж ты взялся за такую роль, — продолжал отец, — я помогу тебе ее исполнить. Скажи маме, чтобы она перестала рассчитывать на мое возвращение.
Он еще сильнее прищурился, выпытывая в неподвижных глазах сына, так ли понимал тот намерения матери, когда принял ее порученье.
— Я не вернусь, — произнес Александр Владимирович черствее, — это надо выбросить из головы.
