политической организации, обусловленная слабым вмешательством центральной власти во внутренние дела «окраинных народов», всегда практически поощряла этнокультурную самобытность.
Эта ситуация имеет особый исход. Несмотря на то, что на национальном уровне российские этносы всегда устойчиво идентифицировали себя в массе своей только с русским народом, время от времени наблюдались ранее и наблюдаются и сейчас проявления регионального сепаратизма и устремления к автономному обособлению частей от целого.
Дисбаланс этнополитического равновесия наблюдался и наблюдается во многих регионах России. Отсюда в истории ее государственного строительства всегда присутствовала необходимость в дифференцированном применении государственной власти и неоднородность ее структурной организации.
Особенно сильно государственное влияние проявлялось в ряде контактных этнических зон, где в прошлом очень часто возникали экстремальные ситуации. В этих условиях отечество воспринималось и ощущалось по-особому, а выживаемость самого населения была возможна только при государственной поддержке. К таким зонам относятся, главным образом, южные, бывшие приграничные территории, и прежде всего казачьи области.
Под влиянием особых обстоятельств казачеству прививался высокий дух патриотизма, любви к Родине, стремление служить ей «не за страх, а за совесть» и укреплять ее державную мощь. Очевидно, этим объясняются и порывы казачества «спасать Россию», проявлявшиеся в разные драматические периоды ее истории, и приверженность идее «единства и неделимости» пространства империи в годы революционного излома, и неприятие казачеством «интернационализма» даже в те времена, когда эта идея находила поддержку и в центре страны, и на инонациональной периферии.
Вероятно, это обстоятельство склоняло большевистских лидеров рассматривать все российское казачество как «исконное орудие русского империализма». На самом деле в этом типичном для той поры словосочетании и была заключена наблюдавшаяся в действительности устойчивая привязанность казаков к традиционным государственным устоям. Так что этот своеобразный консерватизм российского казачества имел не только сословно-классовую подоплеку, но и этнопсихологическую.
В настоящее время трудно говорить о преемственности казачьих традиций, поскольку в 1917–1922 годах, по некоторым оценкам, четыре пятых казачьего населения области Войска Донского были истреблены по решению тогдашних властей, что явилось причиной фактической деградации казачества как складывающегося специфического этноса.
Последующие хозяйственные, административно-территориальные, идеологические, культурные и иные новации нового строя также не способствовали возрождению «казачьего самосознания» и традиций казачьего самоуправления среди населения, заселившего опустевшие земли южной России.
Казачья тема — это особая тема в истории и современной жизни России, заслуживающая отдельного исследования как общественно-исторического прецедента. Сейчас остается только надеяться, что наблюдающиеся в настоящее время некоторые внешние признаки возрождения казачества, как особой этнической группы российского народа, приведут к реальному восстановлению в России этого совершенно особого сообщества россиян, этнопсихологически ориентированных на защиту целостности ее территории и стабильности государственного состояния.
Российское государственное поле обладало притяжением как для целых народов, так и отдельных личностей. Нередко европейцы или азиаты попадали в сферу его влияния, приехав в Россию на службу или в поисках лучшей доли. Довольно часто они становились русскими по духу, не отвергая при этом свою этнонациональную принадлежность.
Развитие российской государственности, особенно в постмонгольскую эпоху, еще в большей степени, чем на более ранних этапах, происходило при конструктивном, а не взаиморазрушающем, как на Западе, взаимодействии инонациональных начал, объединении европейских и азиатских структурообразующих элементов государства.
Устойчивость приобщенности народов к государственному союзу в пределах России подтвердилась как закономерность в условиях политического кризиса ее прежней системы управления накануне и в период революций 1917 года. Даже в ходе спровоцированных обстановкой процессов наметившегося вроде бы поначалу великодержавного распада сепаратистские настроения не находили сколько-нибудь широкого проявления.
Преимущественно выдвигались требования не отделения, а разрешения экономических и социальных проблем. У преобладающего большинства российских народов партии и движения, основанные на националистических идеалах, не превратились во влиятельные политические силы и не получили в конечном итоге достаточного общественного признания.
Подтверждением этого служит и то, что в сравнительно короткий срок после непродолжительного распада, с 1917 по 1922 год, произошло восстановление почти в прежних границах государственного союза российских народов под давлением прежде всего многовековой традиции солидарного взаимодействия в едином, по сути, для всех Отечестве. Тяга к восстановлению «государства Российского» была предопределена отнюдь не «завоеваниями социализма», как утверждалось прежде.
Это объединение на новом этапе стало возможным в решающей степени под влиянием общероссийского самосознания, массовым носителем которого являлось само население как первичный фактор государства. Пережив кровавые вихри радикальных перемен, оно осталось по-прежнему тем же «единым и неделимым» сообществом на евразийском пространстве.
Одной из причин, способствующих историческому единению российских народов, было неприятие национализма на государственном уровне и реальное недопущение дискриминации народов по национальному признаку. Единственным исключением, которое допускал царизм по отношению к инородцам, были необоснованные государственные ограничения, применяемые к еврейскому народу (имеется в виду «черта оседлости» и иные, в том числе неформальные ограничения).
Подавляющее большинство субъектов бывшего российского сообщества, как показали национальные съезды 1917–1921 годов и договорные соглашения 1922 года, подтверждало свое вхождение в состав России в качестве территориальных и этнокультурных автономий на принципах федеративного устройства, при условии повышения степени самостоятельности местного самоуправления, существовавшего еще до революционного излома.
Впоследствии, тем не менее, в государственном строительстве страны возобладала тенденция, в соответствии с которой государственная система в 20–30-е годы ХХ века снова обрела унитарную консолидированность. Такую консолидированность нельзя считать исключительным продуктом тоталитаризма сталинской поры. Подобное явление вполне типично для многих существующих в мире федераций, где на каком-то этапе власти поощряли и внедряли централистские тенденции и унитарные настроения для того, чтобы ускорить формирование жесткого и унифицированного государственного каркаса.
Построение системы государственного обустройства в СССР фактически осуществлялось на принципах унитарной консолидированности, маскируемой внешними признаками федерализма. В значительной степени этому способствовали политические инициативы В. И. Ленина, несмотря на его теоретические рассуждения «о праве наций на самоопределение».
Конечно, российский государственный союз народов, складывавшийся на протяжении веков до революционных изменений 1917 года, ни в коем случае нельзя идеализировать. Помимо добровольных в нем были в прошлом и насильственные связи. Но ведь идеальных государств никогда не было и не будет. Более совершенными они могут быть только по отношению к предшествующим или существующим. Кажущаяся внешняя государственная «рыхлость» российского сообщества народов опровергается многовековой историей устойчивого существования России. Может быть, Россия и была империей в лучшем смысле этого слова, но «тюрьмой народов» ее могут назвать только предвзятые противники.
4.4. Русская идея: проблемы поиска
