много курил.
Торба как-то зашел к командиру в хату. Кушнарев сидел, опустив голову на стол, как будто давил лбом крышку. Захар вообразил, что командир сильно выпил, но Кушнарев, повернув к нему побледневшее лицо, молча указал глазами на стул. Задав два-три незначащих вопроса, он снова замолчал. Только по выражению беспокойных глаз его было видно, что он жестоко борется с мучительно тяжелыми мыслями.
Догадавшись о причине раздумья своего командира и не умея кривить душой, Захар без обиняков спросил:
— О немцах думаете, товарищ старший лейтенант?
— Думаю, комвзвода. О немцах и о другом думаю, — шумно передохнув, согласился Кушнарев.
— А що ж о порубанных думать?
— О каких порубанных? — недоуменно пожимая плечами, спросил Кушнарев.
— Да о тех, що под Крюковом стоптали. Да що о них, товарищ старший лейтенант, думать. Фашистская падаль. Згинуть, да и все — туда им дорога. Только жалко — русскую землю поганят. А вы о них душу ломаете. — Торба разгневанно закусил мундштук папиросы и ожесточенно смахнул с бурки упавший на шерсть пепел.
— Я ломаю о них душу? О порубанных?
Перегнувшись через угол стола, Кушнарев приблизил лицо ближе к Захару. Оно было хмурое, утомленное и неузнаваемо страшное. Но Торбу, обладавшего железными нервами, смутить было трудно.
— Да есть такие хлипкие: побывал в бою, и начинает его сумность одолевать. А вы разве хлипкий? На войне батек да мамок нема.
— Вздор ты говоришь, Захар Торба!
Кушнарев резко положил руку на стол и, облегченно вздохнув, продолжал:
— Я бы не только батальон, а всю эту проклять гитлеровскую сжег и пепел по ветру пустил. У меня не то, браток, на душе. Пойдем погуляем, я тебе расскажу.
И увел Кушнарев Захара Торбу в лес. Сели под тень молодого размашистого дубка.
— Ты напомнил мне о батьке, о мамке. А я как раз о них и думал. Были у меня и батька, и мама, и девушка Настя, и братишки маленькие, глупенькие... На берегу Азовского моря голяком бегали, крабов за клешни вытаскивали, батьке моему рыбацкие сети путали. А когда я приезжал в отпуск, верхом на меня садились и фуражку мою пограничную примеривали. На войну со мной просились. А вот пришла война, батька ушел с партизанами. Явились гитлеровцы, мать повесили, над девушкой Настей надругались и в море со скалы бросили, а за ней и братишек. Вот о чем я думаю, младший лейтенант Захар Торба. Старик мне пишет: «Осиротели, сынок. Ты, — говорит, не забудь, что нам с тобой надо долго отплачиваться, а фашизму расплачиваться». Вот, комвзвода, мы и отплачиваем. Да разве есть в мире такая цена, чтобы смыть детскую да материнскую кровь? Скажи мне, Захар, есть такая цена, за которую бы вернули тебе любимую девушку?
— Нету такой цены, товарищ старший лейтенант! — глухо отозвался Торба. — Вы меня извините, что я плохо о вас подумал. Зараз вы мне такое рассказали, у меня внутри все жгутом крутится. К клинку тянет, рубав бы еще страшней, чем рубали вы под Крюковом. Зараз мне хочется вас за брата считать. Давайте, Илья Петрович, побратаемся. У нас такой, у казаков, обычай есть: поменяемся шашками, вы возьмите мою, а я вашу, и будет у нас кровное побратимство, нерушимое до самой смерти.
Встали два советских воина друг против друга, торжественно поцеловали клинки и передали друг другу.
После этого Захар стал относиться к Кушнареву не только как к своему командиру, но и как к старшему брату, — с глубоким уважением и чуткой заботливостью. Он по-хозяйски следил за его двумя конями, тренировал Ракету, бранил коноводов за всякую нерадивость. Приглядываясь к умному и требовательному командиру, он перенимал и быстро осваивал военный опыт кадровика и переносил его на своих людей. Взвод, которым он командовал, стал лучшим в эскадроне по дисциплине и боевой готовности. В бою, если предстояло выполнение сложной задачи, Захар охотно шел первым. Если Кушнарев подготовлялся проводить разведку лично, Торба тотчас же собирался вместе с ним
— Нет, ты останешься, — пробовал возражать Кушнарев.
— Почему я должен оставаться?
— Потому, что ты со мной на-днях ходил, а командир второго взвода отдыхал.
— Тю! — Торба презрительно морщился. — Не отдыхал. Або мы сюда на курорт приехали?
— Но людям-то отдых должен быть?
— Это Павлюку-то с Бусловым? Подите и скажите, чтоб они оставались. Подите!.. — угрожающе кивал Торба через плечо. — Они же сидят, ждут, колысь вы придете и бай-бай их уложите. Если не возьмете, тогда они меня загрызут. Я один раз так зробил. Ушел со вторым отделением в разведку. Да и работенка-то попалась так себе: грузоподъемность мостов проверял и броды через реку Ламу. Ушел, а их не побудил. Прихожу, а они мне бойкот устроили — не разговаривают, официальный рапорт подали — в отставку, значит. В другой взвод решили перейти. А если, говорят, просьбу нашу не уважат, пойдем к генералу Доватору и попросимся к Осипову в полковую разведку. Мы, говорят, без дела сидеть не привыкли и работу везде найдем. Вот ведь какой народ! Но, конечно, я умею варить с ними кашу... Иногда и солененького подсыплю, но зря ни-ни.
За короткое время пребывания в подразделении разведчиков Кушнарев крепко полюбил в своем побратиме «е только смелую кавалерийскую удаль, но и сумел понять все своеобразие его расчетливых повадок командира-самородка. Торба, как и сам Кушнарев, был прост, доступен в личных отношениях, но требователен и неумолим по службе. Сейчас, в минуту мучительных переживаний, Кушнареву особенно был необходим чуткий и задушевный товарищ. Он помогал ему втянуться в суровый и тяжелый труд разведчика, отдавая без остатка все силы, чувства и знания.
— Я понимаю, Илья, как лихо может окутать человека. Вот до тебя у нас командир был Алексей Гордиенков. Погиб он. Да ты, наверно, слыхал. А у него жена, Нина, военфельдшером работала. Из нашей она станицы. Я бывало, як ее побачу, так у меня сердце припекать начинает. Зараз она в полку. Немного легче стало. Дивчина такая... Если бы вы знали...
— Если она тебе по душе... зачем же ты ее отпустил? — зорко приглядываясь к Захару, спросил Кушнарев.
— Да вы меня не так поняли. Я говорю, что мы лейтенанта так любили, и ее вместе с ним. У них была такая дружба. А про меня вы плохо не думайте. Я для своей Аннушки зараз готов себе вырвать сердце, потому що был до войны великий дурень. Я вам все начистоту выложу.
И поделился Захар со своим побратимом всеми житейскими радостями и тревогами и расказал, что он уважает Оксану, которая его лечила в партизанском отряде.
— А вот Нину действительно отпустили напрасно. Тут ей конечно, было бы легче. Да вот як-нибудь поедем в полк, я вас познакомлю. Эх и дивчина, щоб вы знали! Не будет же она вечно горевать.
Захар, как бы ненароком, забросил в душу Ильи Кушнарева зернышко надежды. Кушнарев без лишних и ненужных слов понимал, что Захар сильно и страстно любит Аннушку, маленького сына и не стыдится своего молодого счастья. Когда человек счастлив, он должен того желать и другим.
Отведя Ракету на конюшню, Кушнарев и Торба направились к себе в хату. Квартировали они вместе. В большой, празднично убранной комнате за столом, перед нераспечатанной бутылкой вина сидел слегка подвыпивший Шаповаленко. Он держал за руку Буслова и говорил:
— Почему ты не хочешь со мной трохи горилки выпить? С праздником меня поздравить? У меня такой праздничек, хоть волос рви на своей плешивой голове.
— Нехорошо, Филипп Афанасьевич, — урезонивал его Буслов, — ты самый у генерала первейший человек. Он тебе жизнь охранять доверяет, а ты опять что-то такое сотворил.
— Это бог Адама с Евой сотворил да штабных писарей, щоб им пусто было! Но все равно я тому письменному стрикулисту такое лихо зроблю, щоб у него в глазах буквы гопак затанцовали! — бушевал Шаповаленко.
— Что случилось, Филипп Афанасьевич? — войдя в комнату, спросил Кушнарев.
