— А случилась такая история, що зараз я самый що ни на есть подлец, недисциплинированный человече. Побоявси отрубать голову одному злыдню.
— Кому же это?
— Писарю Салазкину, — покручивая ус, мрачно ответил Шаповаленко.
— За што же?
— За то, що вин мени осрамил перед всем рабочим классом и трудящейся республикой.
На дальнейшие расспросы Шаповаленко отвечать отказался.
Выпив рюмку вина, он попрощался и ушел.
А произошло вот что: вернувшись вместе с Доватором с передовых позиций и расседлав коня, Шаповаленко, угостившись стопкой горилки, пошел отыскивать Салазкина. Нашел он его в одной из хат. Писарь стоял у зеркала, расчесывая пышную шевелюру, и напевал какую-то чувствительную, сочиненную им самим песенку.
— Товарищ Салазкин, — официально начал Шаповаленко, — вам придется написать одну бумаженцию.
— Какую, Филипп Афанасьевич, бумаженцию? — посматривая на сумрачное лицо Шаповаленко, встревоженно спросил Салазкин.
— Ты пиши, а я продиктую. Це треба для самого генерала.
Писарь, зная, что Шаповаленко исполняет обязанности ординарца, перечить не стал и, взяв лист бумаги, уселся за стол.
— Пиши так, — начиная играть убийственного вида плетью, диктовал Филипп Афанасьевич: — «Генералу Доватору от писаря Салазкина рапорт».
— Ты мне не морочь голову. Только скажи, что тебе нужно? — возмутился Салазкин.
— Я тоби скажу. Ты слухай и пиши: «Я, писарь Салазкин, подлец. Написал одной девушке фальшивое письмо с разными такими глупостями и подписал фамилией своего товарища. Прошу за мой недостойный поступок наложить на меня взыскание».
— Да я же, Филипп Афанасьевич, шутейно! Ну, понимаете, подшутил, — оправдывался растерявшийся Салазкин, удивляясь, каким образом узнал о его проделке Шаповаленко.
— Я старый партизан, а не шут! Вместе с Котовским белых гадов рубав! Пиши! — багровея от гнева, рявкнул Шаповаленко. — А не то... — продолжал он хрипло, обрывая на шашке кисточки темляка, — не то зараз пойду до генерала, покажу ему твою цыдульку. Вот она! — Филипп Афанасьевич, чтобы достать письмо, резко отбросил эфес клинка и сунул руку в карман. Салазкину показалось, что разъяренный Шаповаленко хватается за шашку. Не долго думая, он стремительно бросился к двери. Выскочивший вслед Шаповаленко нагнал его около сеней и, поймав за подол гимнастерки, слегка придержал за пышно расчесанную шевелюру. Писарь не выдержал и громко крикнул:
— Пусти!
Проходивший мимо Доватор, услышав крик, завернул во двор.
— Это что такое? — сдерживая усмешку, спросил Лев
Михайлович.
— Да шуткуем, товарищ генерал, играем, — ответил Шаповаленко, изображая на покрасневшем лице добродушную улыбку.
— Пошутили малость по-дружески, товарищ генерал, — подтвердил Салазкин, приглаживая растрепавшиеся волосы
Но Льва Михайловича обмануть было трудно.
По их возбужденным лицам он видел, что здесь не просто «шалость». Попытка генерала узнать истинную причину ссоры успеха не имела. «Друзья» упорно отмалчивались. Рассердившись, Доватор наградил каждого по внеочередному наряду, а Филиппа Афанасьевича вдобавок лишил поездки в Москву.
— Это безобразие, товарищ Шаповаленко. Вы, почетный старый служака, лучший кавалерист, таскаете мальчишку-писаря за чуб! Никуда не годится. А если бы увидели люди? Ну, скажут, и войско у генерала Доватора. За чуприны друг друга треплют. Позор!
— Да вин же, товарищ генерал... — начал было оправдываться Филипп, но тут же, вспомнив о письме, умолк.
— Ну, что он тебе? — допытывался Доватор.
— Да ничего такого, товарищ генерал. Шутковали трохи.
— Вот за такое «шуткование» в Москву на парад не возьму!
— За такое, товарищ генерал, дело следует мне, старому дурню, усы повыдергать, — глубоко вздохнув, сказал Филипп Афанасьевич.
На квартире Доватора поджидал бригадный комиссар Шубин. Он только что вернулся из дивизии Медникова, где поверял состояние обороны и следил за подготовкой сводных эскадронов к участию в московском параде. Все детали предстоящего выступления Михаилом Павловичем были продуманы и взвешены совместно с командирами полков и комиссарами, обсуждены на партийно-комсомольском собрании. Во всех подразделениях уже проведены митинги. Участники парада должны показать советскому пароду, что Красная Армия не только отстоит Москву, но и разгромит фашистских захватчиков наголову.
— Вот так, Лев Михайлович. Все подготовлено. Можно выступать.
— Очень хорошо, Михаил Павлович. Спасибо!
В глазах Доватора весело затеплились огоньки. Он был рад предстоящей поездке и не мог скрыть этого чувства.
— Меня-то за что благодаришь? Ты скажи спасибо товарищу Сталину. Это он тебя вызывает, — радостно улыбаясь, сказал Шубин. На его крупные мужественные черты лица набежала суровая торжественность. — Ты знаешь, этот парад войдет в историю. Из поколения в поколение, из уст в уста будет передаваться, как партия большевиков в тяжкие для родины дни уверенно и непоколебимо показала всему миру, что своих великих завоеваний она никому и никогда не уступит. Гордись, генерал Доватор, что ты участник этих великих событий!
— Горжусь, Михаил Павлович, горжусь нашей партией, горжусь тем, что мне выпало счастье защищать родину под командованием величайшего полководца Иосифа Виссарионовича Сталина. Всем советским народом горжусь!
Как клятву, как присягу произнес эти слова Доватор. Его невысокая, в новом кителе с генеральскими звездочками стройная фигура была мужественна и энергична. Светлые, остро поблескивающие глаза и движения густых широких бровей выражали радость и в то же время озабоченность.
Шубин подметил это, незаметно приблизившись к Доватору, взял его за пуговицу кителя.
— Ты о чем сейчас думаешь, Лев Михайлович?
— Я думаю о той ответственности, которую возлагает на нас участие в этом параде. Мы обязаны еще глубже продумать свое отношение к делу, которое сейчас совершаем, не с точки зрения долга и чести, — это мы выполняем как граждане своей родины, — а с точки зрения наших полководческих способностей.
— Разве ты не уверен в своих способностях?
— Не в этом дело, Михаил Павлович. Если бы я не был уверен, я бы не надел генеральский мундир. Звание советского полководца для меня священно. Я должен оправдать его перед народом, перед партией. Разве это не ответственность? Про меня говорят, что Доватор берет храбростью. А что такое храбрость? Храбрость — это до конца осознанная ответственность. Я до революции, когда мальчишкой был, босой ходил по узенькой полоске за деревянной сошкой и заставлял ее родить жито, ибо знал, что иначе семья моя умрет с голоду. В двадцатом году вступил в комсомол, стал секретарем ячейки и понял, что сошку надо в печь, а заводить железный плуг. В двадцать седьмом был уже членом партии и твердо осознал, что плуг — это мало, надо трактор, и надо еще перепахать узенькие полоски, превратить их в широкое общественное поле. Пошел я в армию рядовым бойцом, потом стал командиром отделения, химинструктором, командиром взвода, политруком эскадрона, комиссаром дивизиона, начальником штаба кавалерийского полка, бригады, потом окончил военную академию...
