успокоилась и поцеловала Диму. Собака, не любившая человеческой непоследовательности в чувствах, медленно покинула комнату.
Вдруг наступила минута покоя, и Лида неожиданно громко заявила, что она не знала раньше, какие хорошие люди американцы, и что они куда лучше англичан. Профессор сейчас же и объяснил, что причина этого — демократическое воспитание. Обращаясь исключительно к Джиму, он полушепотом сообщил свои опасения, что стали шаткими прекрасные традиции Америки, и просил его восстановить их в первоначальной силе и возможно скорее. Джим чистосердечно признался, что ничто подобное не приходило ему в голову, но на горячие просьбы профессора обещал обо всем этом серьезно подумать.
Затем, за четвертой чашечкой чаю, профессор объяснил всей компании теорию определения длительности времени. Чем дольше живет человек, тем короче его дни. Один и тот же день в четыре раза длиннее для Димы, чем для Матери. По его словам, измеряя жизнь этим мерилом полученных впечатлений, Лида, например, и Джим уже прожили половину своей жизни. На это они оба ахнули и переглянулись.
Даже Дима понял что-то, потому что он спросил:
— А как наша бедная Бабушка успевает жить с нами, если у ней такой маленький день?
И вдруг все почувствовали, что очень устали. Чай был закончен. Все разошлись.
Подумав о чем-то, Лида поднялась к миссис Парриш.
— Миссис Парриш, нет ли у вас немного пудры?
— Была где-то когда-то, но сейчас уже не найти. День, как обычно, закончился приготовлением
постелей. Счастливо улыбаясь, Лида засыпала на шести стульях. Постель была уже для нее коротка, но восьми стульев у Семьи не было. Не важно. Засыпая, она видела, как блестели ее чайные ложечки на буфете, как белели новые белые туфли. Это были ее собственные вещи. Лицо Джима улыбалось, и звучали слова: «кинематограф… по воскресеньям».
— Нет, если такие случаются дни в жизни, стоит жить!
Она заснула и сейчас же увидела прекрасный сон. Она шла по поляне, покрытой травой и цветами. Над нею сияло веселое утреннее солнце. Роса сверкала на листьях, на лепестках цветов. Она шла одна. Она шла и пела, легко и радостно, как соловей, сама радуясь своему пению. Потом она поднялась от земли и шла уже по воздуху, все выше и выше, все легче — к сияющей голубизне неба. Прохладные перламутровые облака тоже шли или плыли с ней вместе, далеко от земли, по направлению к солнцу.
Мать спала на полу, на матрасе, и в это же время видела 'просто кошмар. Перед тем как заснуть, ее последней мыслью был каменный уголь. Цены на уголь поднялись страшно. Подходило время делать запасы на зиму. Подвал был пуст. Ни денег не было, ни угля. И вот во сне она увидела себя стоящей посреди огромной равнины. Почвой ее был уголь. И больше не было нигде ничего — ни неба, ни солнца, ни света, — все уголь. Он лежал, черный и страшный, где ровно, где холмиками. От него исходило какое-то зловещее мерцание, и оно одно освещало — тускло и скупо — равнину. Мать украдкою оглянулась и, убедившись, что она совсем одна, стала торопливо собирать уголь. «Наберу немножко на зиму», — шептала она, и ей было страшно. В руках у ней оказался грубый мешок, каким покрываются рикши, и туда она складывала собранный уголь. Кусочки поменьше она собирала в карманы. И все время в страхе она оглядывалась по сторонам, потому что знала, что уголь — чужой и она крадет его. Она торопилась. Она знала, что может быть поймана кем-то и кем-то наказана. Но ей хотелось набрать побольше. «Еще кусочек, — шептала она, — вот этот и этот, и нам хватит на зиму». И она все нагибалась за углем и все собирала, задыхаясь от поспешности и от страха.
Бабушка проводила бессонную ночь. Она старалась освоиться с фактом, что профессор Чернов — атеист. Возможно, и не совсем атеист, но уж никак и не преданный сын Православной Церкви. Не сказал ли он ей, и с улыбкой, об одном святом, отдавшем жизнь за обличение людских пороков и которого Бабушка особенно чтила: «Возможно, он был святым, но он не был джентльменом». Прекрасные качества профессорского Абсолюта были ей ни к чему. Нечему радоваться! При всех удивительных качествах ума и сердца, профессор мог оказать даже гибельное влияние на Семью. А с другой стороны — отказать Черновым, куда они пойдут? Утомленные, одинокие, старые. Вопрос был трудный. Бабушка начала молиться. Но она не могла молиться, лежа в постели. Тихонько, чтобы не поднять шума, она встала с дивана, прошла мимо спящей на стульях Лиды к иконе и опустилась на колени.
— Владычица, Взыскующая погибших, к Тебе прибегаю за советом и помощью. Всего мы лишены, всех житейских благ, на то Его Святая воля, не ропщем. Но сохрани нас от духовного падения, от ожесточения сердца, от безбожной мысли — не допускай, Владычица» не допускай!
И вдруг профессор сделался ей совсем не страшен. Она встала с колен успокоенная, улыбаясь. «Профессор… славный, забавный такой старикан! Да от него ли учиться худу? Мало ли в мире других людей и зрелищ!» Судьба Черновых решилась: они остались в Семье.
И профессор в эту ночь не спал. Он сидел за столом и составлял письмо. Это было еще одно обращение к Гитлеру. Утром Анна Петровна переведет его с английского на немецкий и итальянский и последнюю копию пошлет Муссолини. Он писал сосредоточенно и старательно:
17
Наконец появился и мистер Стоун, брат миссис Парриш.
Это был небольшой господин, на вид до того утомленный, что жизнь, казалось, была для него непосильной. Его пальто было слишком для него тяжелым и длинным, шляпа слишком высока. Очки закрывали почти все его лицо. Он шел медленно, усталым, запинающимся шагом и, когда говорил, задыхался.
Семья впервые видела усталого англичанина, и он казался ей не англичанином вовсе, а самозванцем. Казалось невероятным, что человек, имеющий подданство, паспорт и деньги, сын страны, владеющей полумиром, вдруг может сделаться таким печальным и усталым. Чего еще он мог хотеть? ' Чего еще ему недоставало?
Он появился в неудачный для Семьи момент. После бессонной ночи Бабушка плохо играла в карты. Миссис Парриш выиграла несколько раз и каждый раз выпивала свою награду. Она была возбуждена успехом. Приезд брата прервал игру, и с первого же слова они стали ссориться. Точнее сказать, ссорилась только миссис Парриш. Мистер Стоун терпеливо и устало выжидал пауз, когда она умолкала в изнеможении, и тогда он повторял неизменную одну и ту же фразу, что она должна немедленно переехать в отель, а затем вместе с ним ехать в Англию. После нескольких часов такой беседы миссис Парриш наконец согласилась немедленно переехать в отель.
Отъезд ее был поспешным и сумбурным. Она взяла только один чемодан, обещая вскоре прислать слугу из отеля за остальными вещами. Она была как-то потрясена разлукой с Семьей, целовала Бабушку, чему-то смеялась, отчего-то плакала. В прихожей она взяла пальто Анны Петровны и большой синий зонтик мистера Су на и уверяла, что эти вещи принадлежали ей. У самого автомобиля она вдруг стала кричать, что нашла выход: пусть вся Семья сейчас же едет с ней, и они все вместе будут жить в отеле. Мистер Стоун, очевидно, не подозревал, как далеко зашла «болезнь» сестры. Он был совершенно подавлен беспокойными часами, проведенными в ее комнате, и казалось, что
конец его близок. Все же он нашел силы втолкнуть ее в угол 'автомобиля — когда она стала приглашать всех в отель, — захлопнуть дверцу и крикнуть шоферу, чтобы он поскорее отъехал от пансиона № 11. За все это время он только раз обратился к членам Семьи. У самого же автомобиля он глянул в сторону, где стояли Мать, Бабушка, Лида и Дима, и сказал кратко, чтобы счет послали на его имя в отель. Он не добавил ни «спасибо», ни «до свидания», как не сказал и «здравствуйте» при своем появлении. Все, кто мог, принимали участие в проводах миссис Парриш. Профессор Чернов галантно держал открытой дверцу автомобиля и так стоял, вероятно, минут десять. Мистер Сун старался получить свой зонтик и, получив, кланялся и выражал твердую уверенность, что благоденствие и радость будут постоянными спутниками жизни отъезжавших. Японцы здесь и там поднимали упавшие и уроненные вещи и подавали их кому попало с поклоном и вопросом о здоровье. Кан крутился около мистера Стоуна, смахивая с него пыль и стараясь получить на чай. Анна Петровна прижимала к груди отвоеванное пальто, и на лице ее сияла
