быстро.
– Слушаю вас, господин капитан! – раздался возбужденный голос старшего фенриха.
– Принимайте командование, Трукса. Только ради всех святых уничтожьте танк и никого из русских не выпускайте живыми…
– Мы дырявим танк «фаустами»! Он заговоренный, что ли?! Не горит и не взрывается.
– Очевидно, русские не взяли снарядов и у них в баках, видимо, уже нет топлива.
– Но они отчаянно сопротивляются! – воскликнул Трукса.
– Сколько осталось «фаустов»?
– Не больше пяти.
– Пускайте все в дело!
– Танки! Танки! – закричал фенрих, наблюдавший за полем в стереотрубу.
– Немедленно свяжите меня со штабом полка! – закричал Хохмайстер.
На связи оказался Циглер.
– Господин полковник! На наши позиции идут русские танки! У нас не осталось «фаустпатронов»! Отбиваться нечем!
В голосе Хохмайстера было столько отчаяния, что Циглер встревожился:
– Что с вами? Вы ранены?
– Я ослеп…
– Высылаю врача. А против русских бросаю английские трофейные «матильды». Ничего другого у меня нет.
Врач промыл глаза, наложил черную повязку.
– Я буду видеть? – спросил Маркус.
– Мы эвакуируем вас в тыл. Это все, что я могу сделать для вас, – едва слышно проговорил врач. – Надеюсь, в Германии еще найдутся опытные окулисты.
В этот же день Циглер отправил Хохмайстера в Берлин.
10
Его поместили в глазную клинику доктора Боле. До войны она пользовалась популярностью. Здесь лечились богатые люди. Палаты были одноместными, теперь в каждую было втиснуто четыре койки. Раненые едва не упирались друг в друга головами. Доктор Боле слыл неисправимым пацифистом, однако как отменного специалиста его оставили в покое. Никто, кроме него, не мог так быстро возвращать офицеров в строй.
Но Хохмайстеру не помогло искусство знаменитого врача. Сильное повреждение сетчатки глаз требовало длительного лечения и покоя. А покоя Маркус как раз и не мог обрести. Менялись страдальцы по палате – одних отправляли на фронт, других выписывали слепцами, а он все лежал в темном углу с туго завязанными глазами и с внешним миром общался лишь через эбонитовый кружок наушника.
В трескучих обзорах рейхсминистра Геббельса и доктора Дитриха[42] он научился угадывать истинное положение на фронтах. Из пространных речей экономиста Дарре он легко вычислял подлинную суть о положении рейха. Марши сменились лирическими песенками. Все чаще звучали грустные нотки о любезной родине, за которую проливают кровь отважные сыны фатерлянда в горах Боснии, песках Туниса, холодной Атлантике, снегах России.
Пришла слякотная зима.
В начале февраля 1943 года Маркуса навестил Карл Беккер. Поскольку лица дяди Хохмайстер видеть не мог, то взял в свои его старческие руки. Этот жест тронул Карла:
– Мне очень жаль тебя, Маркус… Ты так молод… Жизнь едва открывалась перед тобой… Хотя…
Хохмайстер долго ждал продолжения, но дядя молчал.
– Что значит «хотя»?
– В плохое время ты родился. Ваше поколение гибнет. Всю жизнь я работал на войну – стрелял по Парижу из гигантских «Берт», изобретал новые орудия… И вот теперь понял: бог не пустит меня даже до ворот чистилища.
Неожиданно в наушниках зазвучала необычно щемящая музыка. Маркус прибавил громкость. Стало слышно всей палате. Лейтенант-сапер на дальней койке оттянул с уха повязку.
– Это Сталинград, – прошептал Беккер.
Маркус почувствовал, как дрогнула в его руке рука генерала. Мелодия оборвалась. Минуту длилось молчание. Диктор Мартин Зелле, знакомый всей Германии по победным сводкам с театров войны, надтреснутым голосом объявил:
«Передаем правительственное сообщение. Слушайте все!.. В Сталинграде героически погибла Шестая армия вермахта. Ее солдаты дрались до конца. Они знали: от них зависела судьба всего фронта, безопасность их родины… Третье, четвертое и пятое февраля объявляются в рейхе днями траура…»
– Насмешка судьбы! – с опасным злорадством изрек Беккер. – Тридцатого января тридцать третьего нацисты пришли к власти. Через десять лет день в день агонизировала их самая лучшая армия…
– Но сегодня второе февраля, – сказал Маркус, чтобы прервать нависшую тишину.
– Она погибла тридцатого января! – громко выкрикнул Беккер, как будто это имело какое-то роковое значение. – Фюрер не пожелал омрачать свой юбилей и только сейчас приказал передать весть о разгроме.
– Это тяжелое поражение? – глухо спросил Маркус.
– Это начало конца.
– А новое оружие? А мой «фауст»?
– Прости за откровенность, твой «фауст» может оказаться мальчишеской рогаткой против танковых лавин русских.
Беккер осторожно высвободил свою руку из рук Маркуса.
– Я слышал, твой помощник продолжает работу над усовершенствованием «фаустпатрона»?
– Мы наняли еще одного инженера по сплавам из фирмы БМВ. Это коллаборационист из России. Тешу себя надеждой.
– Ну, выздоравливай. – Беккер глубоко вздохнул. – Если тебе доведется вернуться в Розенхейм, поклонись Эльзе и твоему отцу. Недолюбливал я баламута, да что поделать – сестра с ним была счастлива.
– Отец к старости стал вполне деловым человеком. Он даже расщедрился на кредит для моих лабораторных работ, правда с пятнадцатипроцентной надбавкой.
– Это слишком большая цена!
– Он посчитал, что «фауст» принесет много пользы Германии, и решил подзаработать.
Беккер ничего не сказал. Он медленно поднялся, коснулся пальцами морщин на лбу Маркуса.
– Мне пора. Прощай…
На другой день в госпиталь приехала фрау Ута. Сдержанно она объявила, что вечером после возвращения от Маркуса в своем домашнем кабинете генерал застрелился. Прибывшие гестаповцы сразу опечатали все его бумаги. Среди них находился объемистый пакет, адресованный ему, Маркусу. Что было в нем – прощальное ли письмо, какие-то инженерные расчеты или просто советы, – фрау Ута не знала. Она сожалела, что не смогла выполнить последнюю волю мужа – передать этот пакет племяннику.
– Кажется, я понял его, – проговорил Маркус и рывком отвернулся к стене. От нее пахло хлоркой и масляной краской, какими красят стены во всех госпиталях мира.
Глава пятая
Пансион фрау Штефи
