самонаведения. Остроумный, колючий и в то же время прекрасный инженер, он начинал свою деятельность в Яузском институте (НИИ-244) с наземной радиолокации и был одним из ее пионеров. Когда в КБ-1, которым руководил Сергей Берия, собирали лучших из лучших, цвет советской радиолокации, туда из Яузского института пришли Расплетин и Викторов. Но Николай Александрович долго там не задержался. Получилось так, что научным руководителем дипломного проекта Сергея Берии, когда он заканчивал академию связи им. С. М. Буденного в Ленинграде, был П. Н. Куксенко, тоже очень хороший специалист. Темой дипломного проекта стала будущая зенитная система обороны Москвы, ее идеология. И коллектив КБ-1 начал над ней работать. А Куксенко был достаточно пожилым и седым человеком. И вот когда Викторов пришел в КБ-1, ему дали прочитать дипломный проект С. Берии с тем, чтобы он определил свое место в работе над этой системой. Он читал, читал, да сгоряча и ляпнул:
— Это какой-то бред сивой кобылы!
О крамольной фразе тут же проинформировали кого следует, — видно, «система оповещения» работала хорошо, — поэтому она была воспринята как личное оскорбление Куксенко. И Викторова быстро «ушли» из КБ. Он был принят в НИИ-648, где вскоре стал главным конструктором первой радиолокационной полуактивной головки самонаведения ракеты класса «воздух — воздух». Мне приходилось сталкиваться с ним на испытаниях, а поскольку он был горячий спорщик и «заводился» с пустяков, то не раз кидал в меня логарифмической линейкой в пылу дискуссий. Приходилось уворачиваться… Но я все ему прощал за то, что он был глубоко порядочный и очень талантливый человек. О широте его интересов и способностей говорит такой факт. Когда в 1957 году в Москве проходил Международный фестиваль молодежи и студентов, в ЦПКО им. Горького была развернула интернациональная выставка живописи. Мы были воспитаны в духе социалистического реализма, а о зарубежном авангардистском искусстве знали только, что оно буржуазное и вредное. Работ же этих художников мы просто не видели.
И вдруг в парке развернули целую выставку их полотен, где были представлены самые разные направления и стили. И среди них — картина итальянского художника — не помню его имени, — которая называлась «Крик». Глотка вывернута наружу, бедный язык вывалился вбок, все полотно — сплошное красное месиво… Хотя, действительно, в нем угадывался символ какого-то запредельного, нечеловеческого крика. Картина вызвала много дискуссий, возле нее собралась толпа народу — спор, шум, ор стоит… И вдруг вижу: у самой картины над головами толпящихся зрителей, поднимается чья-то рука и яростно машет. Смотрю, а это наш Николай Александрович оказался во главе всей дискуссии и чуть не до драки отстаивает достоинства «Крика», поскольку он на него произвел очень сильное эмоциональное впечатление, да к тому же и остальное творчество художника ему хорошо знакомо. Чем лучше я узнавал Викторова, тем больше поражался его эрудиции. Он хорошо знал литературу, музыку, очень тонко чувствовал красоту природы — в общем не был узким специалистом, замкнутым, как в пенале, в рамках своей профессии, очерченной ракетами класса «воздух — воздух».
Главным конструктором тепловых головок в ЦКБ «Биофизика» был Давид Моисеевич Хорол. Практически все классические тепловые головки с гиростабилизаторами, за исключением необычной «сайдуиндеровской», были сделаны под его руководством. Но он много и успешно работал еще и в области оптических прицелов, в том числе и для оптических локационных станций, которые в последующем нашли свое место на МиГ-29 и Су-27. Он был главным конструктором этих оптико-электронных систем, которые решали идею так называемых синхронных прицелов. Кстати, она родились и разрабатывалась в нашем институте, но Хорол воплотил ее в конструкцию. И лазерные головки самонаведения ракет класса «воздух — поверхность» — это тоже детище Давида Моисеевича, но о них — чуть ниже. Естественно, чтобы вести такие программы, нужен очень сильный коллектив и душой его, бесспорно, был Хорол. После его смерти он практически распался, хотя Давида Моисеевича сменил тоже очень опытный человек, но, видимо, ему не хватило каких-то качеств, которыми обладал Хорол. Возможно, этому помогла та неразбериха, которой сопровождался распад СССР, но многие коллективы при сильных руководителях все же сохранились, а этот — один из лучших в стране — распался. А жаль, очень жаль… Ведь вместе с Хоролом мы потеряли уникальную школу. Но я благодарю судьбу, что при создании ракет «воздух — воздух» судьба свела меня и с Бисноватом, и с Викторовым, и с Тороповым, с Хоролом и со многими другими людьми, с которыми было интересно работать.
Кстати, и у коллектива Бисновата не менее драматическая история. После его ухода из жизни основной костяк остался на месте, но предприятие было перепрофилировано — на его месте родилось НПО «Молния», которое возглавил Г. Е. Лозино-Лозинский. Это КБ начало работать над «Бураном». Другая часть коллектива Бисновата, которая занималась «семьдесят третьей» ракетой, перешла в КБ к Соколовскому вместе с ракетой Х-29. Таким образом, вся тематика ракет класса «воздух — воздух» сосредоточилась в этом КБ, где Ляпина сменил Г. А. Соколовский, который и по сей день ведет ее на бывшем заводе № 134, а теперь — предприятие «Вымпел». А коллектив Бисновата тоже распался.
Назначение заместителем начальника института
Вот так мы работали до конца 50-х годов. Я переключился на тематику противоракет в 1957 году, ракеты класса «воздух. — воздух» немножко отошли на второй план. К тому же меня в 1959 году назначили заместителем начальника института, а было мне 30 лет. Это был кардинальный поворот в моей жизни, потому что я настраивал себя на чисто творческую работу: стал кандидатом технических наук, начал читать лекции в МВТУ на кафедре Солодовникова… Потом перешел на кафедру Челомея, где быстро получил звание профессора. Все это подводило меня к мысли, что свою жизнь я должен связать с творческим научным процессом и ни в коей мере не должен разменивать ее на какие-то административные хлопоты. Я считал, что должность начальника отдела — это предел моих мечтаний, поскольку именно в нем идет творческий процесс, формируется передний край науки. А где-то там, выше, сидят начальники, которые только приказы подписывают… Мое же дело — творить.
Но вышло все наоборот. Начальником института был Виктор Арчилович Джапаридзе, который пришел в него в 1952 году, на год раньше меня. Но он пришел сразу как директор, а до этого работал начальником филиала ЦАГИ. Первого директора НИИ-2 Павла Яковлевича Залесского сняли во времена знаменитой «борьбы с космополитизмом» начала 50-х годов, когда проводились кадровые чистки и научных рядов. Нашли «космополита»… Он был участником боев еще на Халхин-Голе, потом дрался с фашистами в небе Испании, летчик, вооруженец, прошедший всю Великую Отечественную, боевой генерал… Залесский дослужился до поста начальника Главка вооружений Министерства авиационной промышленности СССР, стал основателем НИИ-2 и… был отчислен.
В. А. Джапаридзе, я считаю, сыграл в истории института тоже положительную роль. Он был очень чувствителен к новым идем, веяниям, и то, что НИИ-2 стал заниматься управляемым оружием, — это, конечно, заслуга Джапаридзе. Надо сказать, что коренные работники института, которые стояли у истоков его основания, были матерыми вооруженцами, но плохо чувствовали смену эпох. Они отлично знали стрелковое, бомбовое вооружение, динамику воздушной стрельбы, бомбометание, потому что вся школа их жизни была связана с этими понятиями. А тут какие-то «головки», «самонаведение», «ракеты»… И надо отдать должное Джапаридзе, что он поддержал эти новые направления, очень много сделал для создания экспериментальной базы института — стендов полунатурного моделирования, вычислительной базы. Он горячо поддерживал строительство нашей ЭВМ.
Но в 1959 году у него возник конфликт с его заместителем, известным не только в институте, но и в стране специалистом в области стрелково-пушечного вооружения, Всеволодом Евгеньевичем Рудневым, который был одним из основателей НИИ-2, работал у нас очень много и долго, даже тогда, когда я уже стал начальником института. В тонкости конфликта я не вникал, поскольку меня он как-то не касался и не интересовал, но кончился он тем, что под предлогом больного сердца Руднев покинул свою должность заместителя начальника института, и она оказалась вакантной. И Джапаридзе предложил ее занять мне. Получилось, что я «перескакивал» через должность начальника лаборатории, которая следовала за начальником отдела, коим я и являлся. Кстати, это больно сказалось на наших взаимоотношениях с моим непосредственным руководителем — начальником лаборатории № 4, куда входил мой отдел, Юрием Ивановичем Топчеевым. Он почему-то решил, что я его «обскакал», чего я и в мыслях не держал.
