репрессивных мер. Но начало церемонии вышло очень нервным: двум приглашенным сломали по ребру, семеро было вызвано на дуэль, а с одного юного красавца свалился парик, и несчастный был вынужден сверкать ранней лысиной, тщательно скрываемой даже от приближенных.
— Что за бардак?! — разозлился Иван. — Никакой организации! Неужели трудно было поставить охрану, чтобы пропускала всех по очереди? Все королевство по струнке ходит, народ дыхнуть лишний раз боится — вдруг не по закону? — а под самым королевским носом творится такое безобразие!
Но ему тут же пояснили, что не бардак и не безобразие, а добрая примета: чем больше окажется на свадьбе побитых, тем крепче будет счастье молодых. Вот тогда они и поняли, что ввязались в церемонию напрасно. Но отступать было некуда, толпа внесла их в тронный зал.
Это было огромное и богатое помещение с расписными потолками, гобеленами на стенах, орнаментально инкрустированным полом и мраморными колоннами. По случаю торжества меж колонн выстроились длинные накрытые столы, и роскошная снедь на них испускала такие ароматы, что о сожалениях своих «соперники жениха» на некоторое время позабыли и с нетерпением ожидали начала трапезы.
Ждать пришлось недолго. По сигналу церемониймейстера приглашенные встали со своих мест, замерли с выражением подобострастия на голодных физиономиях. Королевское семейство и его пышная свита прошествовали в тронную часть зала и разместились там сообразно чинам и регалиям, за отдельным столом. Затем королевский канцлер торжественно, на красивом золотом подносе, вынес жениха и водрузил на специально приготовленный постамент. Жених, несмотря на весь свой героизм, отчаянно боялся свалиться с такой высоты. Последней в зале появилась принцесса, длинная и нескладная, в красном платье, перетянутом под грудью, полупрозрачной накидке, скрывающей лицо, и изящной короне, надетой поверх накидки. Невесте полагалось делать вид, будто она готова упасть в обморок, поэтому ее вели под руки две фрейлины. На самом же деле она была гораздо дальше от обморока, чем, к примеру, Болимс Влек, изрядно помятый в давке. Настроение у девы было прекрасным, обрести не простого мужа, а заколдованного казалось ей очень романтичным, но больше всего ее волновал в тот момент даже не жених, а запах кабана на вертеле. Дело в том, что хейзинская традиция предписывала просватанной невесте до самого замужества маковой росинки в рот не брать (отсюда и обмороки), а потому принцесса Висса со вчерашнего дня не съела ничего, кроме трех яиц, жареного леща и куска сладкого пирога, украденного с накрытого стола. Немудрено, что бедняжка оголодала (это про нее мать-королева так думала, переживала: «Оголодала, должно быть, бедняжка»)!
Основную часть церемонии провернули очень расторопно: от свиты отделился служитель местного культа в балахоне цвета хаки, расшитом золотой нитью и речным жемчугом, прочел коротенькую молитву пяти богам («Авось хоть один да услышит»). После священника выступил отец-король — произнес прочувствованную речь о драгоценном чаде, выпорхнувшем из-под заботливого родительского крыла, упомянул про ратную доблесть и выдающийся ум жениха, всхлипнул растроганно, объявил нашу пару мужем и женой, поцеловал приблизившуюся дочь и поданного на подносе зятя, пожелал молодым здорового потомства, а гостям — сытной трапезы.
И началось…
Позднее и снурл, и нолькр приставали к Ивану с дурацкими вопросами, типа зачем нужно столько пить, если потом становится так плохо?! А как объяснишь словами то, что надо чувствовать сердцем? Нет, не могут нелюди понять такую простую вещь, не дано им этого от природы, не хватает широты души! Вот люди, собравшиеся в зале, пусть в другом мире рожденные, пусть дремучие и вообще, технически отсталые, — они Ивана понимали! Они ели, и пили, и морды друг другу били, и засыпали под столами, потом вылезали, проспавшись, и пили снова, и так день за днем… Свадьба же! Гулять так гулять!
… — Помяни мое слово! — бесился Кьетт Краввер, до тошноты отравленный винными парами и чужими пьяными мыслями. — Этот человек однажды сопьется! Если, конечно, успеет, если не загонит себя в гроб в самое ближайшее время!
— Ах, Энге, не говори так! — делал большие глаза снурл. — Не дай бог, накличешь несчастье! Мы должны немедленно бежать отсюда и Ивана как-то вынести. Может, еще не поздно, может, удастся его спасти…
Беда в том, что традиция не позволяла гостям покидать свадебный пир раньше времени (примета плохая), за этим очень строго следила стража, перекрывшая все выходы из дворца. И что оставалось делать приглашенным? Только пить! Или прятаться за расписной хумской ширмой с павлинами. Но люди себя на свадьбах так не ведут, они же не хищные нолькры и не снурлы какие-нибудь! Люди должны друг друга поддерживать и в беде, и в радости тоже. А не за ширмами отсиживаться! Иван пытался втолковать это своим спутникам, но те лишь бранились и слушать не желали. Разве не обидно? Обидно! И что ему, обиженному, было делать? Только пить с горя! Вот он и пил. И не слышал уже, как Кьетт Краввер рычит:
— Ну что за дурость, пройти столько испытаний, столько опасностей избежать, а помереть на чужом свадебном пиру от кислого вина и хмельной браги!
Откуда им было знать, что русский человек от такой ерунды обычно не помирает.
Вот и Иван не помер. Чудом. Потому что пир вовремя кончился и гостей распустили наконец по домам. Видно, в чужом мире умели правильно рассчитать возможности человеческого организма. Совсем немногих вынесли из зала ногами вперед — десяток, максимум полтора. Большую же часть слуги выволакивали под руки. В общем, свадьба прошла удачно, и, по всем хейзинским приметам, ждали молодых долгая жизнь и счастливый брак!
— Интересно, — рассуждал по дороге Кьетт, — сколько времени придется слугам отмывать и проветривать дворец, чтобы в нем можно было хоть как-то жить? Думаю, недели три, не меньше!
— Скорее всего, — чисто автоматически кивал Болимс Влек. Сам он думал только об одном: как бы скорее дотащить безвольное тело Ивана до дома и сгрузить там, самому вымыться в тазу, потом рухнуть на соломенный матрас и не вставать с него «недели три, не меньше»! Пять дней длилось разнузданное свадебное веселье, но ему казалось, целая вечность прошла, и счет времени потерялся. Из всех испытаний, выпавших на их долю, именно это оказалось для бедного Влека самым тяжким. Нестерпимая вонь пьяной мочи, тошнотворная (по происхождению своему) грязь, грубость окружающих, оглушительный шум, накопившаяся усталость и особенно тревога за друга Ивана сделали свое черное дело — снурл был почти что болен.
И с постели он не вставал, пусть не три недели, но три дня — это точно. Уже и Ивану успело полегчать, а Болимс все еще чувствовал себя разбитым и слабым.
— Это ты его довел! — пенял человеку нолькр. — Это из-за тебя он страдает, между прочим!
Иван пристыженно молчал. Он не помнил ничего, он понятия не имел, какой именно ущерб причинил бедному снурлу, будучи в беспамятстве, и спросить о том не решался, чтобы не опозориться еще сильнее. «Это надо же было так набраться, да еще в чужом мире! Придурок, иначе не скажешь! Идиот!» — ругал себя Иван на чем свет стоит. А Кьетт слушал его мысли и тихо радовался: значит, осознал свою вину человек, не совсем он пропащий… Откуда ему, нелюдю по природе, было знать, что грешить и каяться — это тоже типично человеческая традиция?
На четвертый день их болезненного бездействия возле маленького серого домика тетушки Манизы остановилась великолепнейшая санная карета, четверкой вороных запряженная, в пух и прах раззолоченная. Из кареты вышел вельможа в парчовом кафтане и распахнутом плаще на меху, в затейливой шляпе с пером белого фазана, в сапогах со шпорами и ремешками. В руках он держал самую шикарную из всех корзин, когда-либо существовавших в природе. Сплетена она была из золотого прута, украшена топазами и благородной шпинелью и весила, судя по натужному виду вельможи, немало. В общем, именно такой и должна быть корзина, достойная вмещать в себя законного супруга принцессы и первого героя континента. Семеро лучших мастеров королевства трудились над ее созданием три дня и три ночи, без отдыха и сна, и из рук их вышло подлинное произведение ювелирного искусства! Кьетт Краввер даже расстроился:
— Ну вот! Если ты увеличишься, такая красота станет ненужной, пропадет зря! Подумай, может, оставить все как есть?
Рыцарь Симиаз смерил его суровым взглядом, ответил холодно:
—
