— И я, и я, — прыгал вокруг кузнеца Репейка, вполне уяснив себе значение фразы «я голоден» и симпатичный характер Лайоша. Чувствуя однако, что без старого хозяина ничему не бывать, он прекратил ликование вокруг Лайоша и сел рядом с Ихарошем, хотя посматривал на Анну. Аннуш начала уже понимать этот взгляд.
— Можешь теперь смотреть на меня, сколько хочешь. Если ты меня не слушаешься, так и я тебя слушать не буду.
— Выходит, он все-таки говорит? — улыбнулся сержант. — Глазами говорит. Вот скажите ему, что не получит ничего.
— Нету! — воскликнула Анна. — Ни кусочка нет. Все милиционер съел. Не дам!
Репейка перестал весело вертеть хвостом и посмотрел на мастера Ихароша. Встревоженно, но и настойчиво:
— По-моему, тебе следует вмешаться. Лайош голоден… и, признаться, я тоже что-нибудь съел бы.
Однако Ихарош не вмешивался. Он хотел еще больше испытать сообразительность щенка.
— Надо Аннушке сказать, — показал он на дочь, — попробуй попросить у нее. Поди к ней и попроси.
Репейка лег и задумчиво посмотрел на Анну, потом опять на хозяина.
— Ступай, ступай, — подбодрил его Ихарош, — мясо-то у нее…
Жажда полакомиться и совет хозяина влекли теперь Репейку к Анне, и он поддался этому влечению.
— Ну, что ж, если так, — вздохнул он, почтительно подошел к женщине и сел перед ней на задние лапы.
— Очень-очень прошу! — И склонил голову набок, как будто знал, что противостоять этому бесконечно милому движению женское сердце не способно.
— Ах ты, паршивец, ах ты, подлец, ах ты… ты, мужчина! — И Анна, подхватив щенка, так его прижала к себе, что Репейка стал повизгивать:
— Голова-то моя… голова… смотри, будь поосторожнее…
— Ай, бедненький, — спохватилась Анна, — а я и забыла!
Она опустила Репейку на пол, и он, теперь уже полноправный обладатель пригласительного билета на ужин, бросился впереди Анны на кухню.
— Вот в такие минуты я по-прежнему чувствую себя пастухом, — признался сержант, — и, как говорится, мог бы убить из-за такой собаки… однако, в арестантской кутузке я ведь только ночую, поэтому лучше мне, пожалуй, уйти. Ты слышал, Лайош, про то, как я сам в кутузку попал?
— Не рассказывайте, не рассказывайте, подождите, — крикнула из кухни Анна, у которой уши были, как у рыси.
В комнату влетел Репейка: вдруг да Лайош потихоньку ест уже, — но увидев, что никто не ест, кинулся назад, так как запахи окорока и колбасы клубились все-таки только возле рук Аннуш.
— Ну, вот вам, — поставила Анна поднос на стол, — кушайте! А теперь расскажите.
— Дело было вот как. Всю ночь я провел на дежурстве, утром тоже поспать не удалось, а после обеда в кабинете у меня так стало душно, что я перешел в арестантскую — там прохладнее — да и прилег. Сказал ребятам, чтоб без нужды не будили. Только я заснул, является мальчонка этот, Пишта Бограч — где, мол, сержант?
— В кутузке.
— В кутузке? — Пишта так и обомлел. — Неужто в кутузке?
— Ну да.
— Что ж, тогда… тогда в другой раз…
Парнишка — он с жалобой приходил, что собака укусила, — пулей бросился домой, влетает на кухню.
— Бабушка, бабушка, милиционера арестовали…
Ну, старую Бограч вы знаете… она как раз собралась печь растопить, но тут спичку поскорей погасила, не успела даже бумажку поджечь.
— Это ж которого?
— Сержанта. Другой милиционер сказывал…
— Лаци? Значит, правда!
Час спустя вся деревня знала, что я в арестантской, да оно так и было… Но истории еще не конец. Пошел тут этот звонарь Лаци на почту, а старуха налетела на него, будто коршун.
— Лаци, сынок, верно ли… верно ли, будто сержанта…
— Что поделаешь…
— Да за что же?…
— Этого сказать не могу.
— Только мне, сынок, знаешь ведь, я никому ни полслова!..
— Не положено!
— Парочку колбасок получишь, сынок, не за это, право слово… я уж давно для тебя берегу.
— Это дело другое. Где ж колбаса?
Старуха полетела, точно старая ворона, притащила колбасу. Лаци еще посмотрел, хороша ли.
— Так про что вы хотели знать, тетка Борча?
— А про то, с чего это сержант в кутузку угодил?
— А с того, тетушка Борча, — только дальше-то не передавайте, — с того, что спать ему очень хотелось… а в кутузке прохладно… Он и сейчас еще там спит…
Тут старушка стала клясть и Лаци, и меня, и всю милицию чохом. С тех пор, как увидит милиционера, отворачивается… Ну, да это выдержать можно.
— Ясное дело, можно, — захохотал Лайош, — мне вон кошмары всегда снятся, если она за чем-нибудь в кузню заглянет…
— Лаци я, конечно, пропесочил как следует, — поднялся сержант, — но это уже не помогло, колбасу- то мы съели прежде, чем он рассказал, как раздобыл ее. Большое спасибо за угощение. Колбаса была вкуснее, чем у тетушки Борчи… Не проводишь меня, Репейка?
Щенок опять был увлечен костью, поэтому лишь повилял хвостом в знак приветствия, давая понять, что вопрос слышит и своего друга в синей форме видит, но оставить еду способен только по строгому приказу или из-за очень уж важного дела…
День шел к концу, расстилал во дворе, в саду и в доме длинные тени. Трое за столом почти не разговаривали. Лайош все ел, ел, ел. Анна смотрела на него, старый мастер то поглядывал на кровать, то вспоминал старые времена и видел их отчетливо, даже закрыв глаза.
Стоило ему взглянуть на сарай, и в сумерках шевелились воспоминания, овеянные терпким запахом дубовой стружки.
На конек пчельника села сорока, протрещала что-то, и вспомнилось старому мастеру, что, когда хоронили его жену, точно такая же птица села на крышу, но тогда был ветер и похоронное песнопение улетело над домами, как незрячая птица печали.
Потом замелькали былые пути-дороги, веселые ярмарки, придорожные харчевни и люди, которые, весело смеясь, заглядывали в светлое вино на пиру молодости.
Пройденные пути напомнили, что, вот, хотел он сходить еще в город, но теперь даже заикнуться об этом не смеет.
— … и ведь думал я в город наведаться, а что получилось… — сказал он все же, но так, словно и сам от намерения своего отказался. — Что ж, на нет и суда нет.
— Слыхала я, будто доктор в город собирается, — сразу ухватилась Анна, — может, скажем ему? Повозка у него удобная.
— Нет, нет! Сами знаете, он с причудами…
Но говорить доктору не пришлось. Он забежал вечером на минутку, прослушал своего пациента и вдруг развеселился.
