Потом Дюла попросил еще мяса, попросил и еще вина. Он пришел в отличное настроение. Щеки у него раскраснелись, глаза заблестели.
— Спасибо, тетя Нанчи, такой вкуснятины я в жизни еще не ел.
— Иди поспи, сынок. Я тебя здесь откормлю, не беспокойся. Наш Плотовщик не беспокоился и после двух рюмочек вина даже чувствовал себя необыкновенно храбрым. Но спать ему не хотелось. Он взял какую-то книгу и полистал ее. Приподнятое настроение его не покидало. И вдруг его взгляд остановился на коробке сигар.
«Вот сигары, — заговорило в нем вино, — вот подходящий случай!»
«Дядя Иштван узнает», — возразил Плотовщик, но взял одну сигару и принялся ее разглядывать.
«Откуси кончик! Так делают настоящие мужчины».
«Откушу, но не закурю», — сказал он себе и стал искать спички; потом открыл окно, сев возле него на стул, закурил, как взрослый.
«Приятно!» — обрадовался Лайош Дюла и вообразил себе, как будет курить сигары вместе с Матулой.
Дым он пускал в окно и затягивался все с большим удовольствием, но тут у него появилось желание выпить еще немного вина. А вина не было, только палинка[5].
Плотовщик пригубил палинки, и курение пошло лучше, чем раньше, «Мне четырнадцать лет, — с гордостью думал он. — Бык уже два года курит. Табак в сигарах совсем не вредный, не то, что папиросная бумага. Сигары! Вот это да! Я поговорю с дядей Иштваном, и после обеда мы будем выкуривать по одной…»
В эту минуту все казалось ему достижимым.
«Великолепно», — глубоко вздохнул Дюла, хотя ощутил во рту горький привкус, и у него промелькнула мысль, что дядя Иштван вряд ли позволит ему курить.
Потом он бросил сигару в печку и почувствовал, что выпил лишку. Ни вина, ни палинки, ни сигар ему больше не хотелось. У него кружилась голова.
«У меня расстройство желудка», — решил он. И тут все поплыло перед его глазами, пол закачался, и наш Плотовщик вцепился руками в стул, который стремился непременно убежать от него.
— Мне плохо, — прошептал он, — мама Пири, мне плохо… —
Маму Пири он позвал по привычке и прислушался, потому что где-то тихо звенели звоночки, которые затем заглушил громкий колокольный звон. — Ай! Аа-ай! Где тут ванная? Аа-ай.
Стены теперь вращались вокруг него, а пол продолжал покачиваться, но иногда под ногами появлялись участки твердой почвы.
Наш Плотовщик попал в ураган. На дом обрушивались огромные волны, и когда Дюла попытался взяться за дверную ручку, она от него отпрыгнула.
— Аа-ай! Умираю!
Но он не умер, и ручка сама собой очутилась в его кулаке.
— Мне конец! Только бы не вошла тетя Нанчи!
Когда дверь наконец открылась, Дюла стремглав бросился в ванную, пол которой, как в лифте, вдруг поехал куда-то у него под ногами. В животе у него забурчало.
— Аа-ай! Конец… Ааа… ааа…
Корабль Плотовщика так сильно трепали волны, что крушение было неминуемо. Буря разыгралась вовсю — и неудивительно. А затем последовало извержение вулкана…
… Лайошу Дюле решительно повезло, потому что до самого вечера он пробыл один, а в тот памятный день больше всего жаждал он одиночества. Кроме того, он жаждал, чтобы у него прошла головная боль и тошнота, ведь хотя буря улеглась, корабль нашего Плотовщика был сильно потрепан.
К чести его, надо сказать, что он, несмотря на отчаянную слабость, навел порядок в ванной комнате, уничтожил все следы бури, а потом, шатаясь, добрался до комнаты и растянулся на диване. Небесный свод, то есть потолок, правда, еще немного качался, но Дюла закрыл глаза и тотчас заснул.
Когда он проснулся, солнце плыло уже над самыми крышами домов, а на изгороди под окнами воробьи проводили вечернее заседание и, громко чирикая, докладывали о чем-то.
Наш Плотовщик повернул туда голову и попытался собраться с мыслями, что оказалось совсем нелегко. Он последовательно восстановил в памяти все, что происходило до обеда, но дальнейшие события… Ух! Это был какой-то сумбур, вдруг сменившийся чириканьем воробьев.
Дюла чувствовал во рту горький вкус, и когда встал с дивана, то едва держался на ногах, он качался, как говорится, подобно майской тростинке.
«Но почему тут такой кошмарный, тошнотворный запах? — недоумевал он. — А, сигара!»
В пепельнице лежал окурок сигары, который, несмотря на свои скромные размеры, распространял крепкий табачный дух.
— Ага! — изрек Плотовщик и с отвращением выбросил окурок в окно.
И тут воспоминания его прояснились, он нашел недостающие звенья: вино, палинка, сигара.
«Брр, если бы увидел Кендел…» — с ужасом подумал он. Затем он пошел в злополучную ванную, тщательно вымылся и сменил рубашку, но с еще большим удовольствием, окажись это возможным, сменил бы он кожу, чтобы отделаться от неприятных воспоминаний. Но их так или иначе могло смыть только время, и поэтому Лайошу Дюле пришлось ограничиться сменой рубашки.
— Чего ты хочешь, сынок, на ужин? — спросила тетя Нанчи.
— Ничего, — отказался Дюла, потому что при одной мысли о еде его стало мутить. — Ничего, тетя Нанчи, я слишком много съел за обедом.
— Молодой желудок все переварит, — не унималась старушка. — Съешь сейчас хоть немного простокваши.
Наш Плотовщик, наверно, мог возразить, что молодой желудок не все переваривает, но, не решившись на это, он, как истинный мученик, сел за стол, где стояла простокваша, надеясь только, что тетя Нанчи уйдет из кухни или что-нибудь стрясется.
— Принимайся за еду, сынок! Это лучшее лекарство.
И тетя Нанчи оказалась права. Первые ложки проглоченной простокваши упорно просились обратно, но потом простокваша уняла непривычное бунтарство в желудке, и наш Плотовщик снова обрел твердую почву под ногами.
— Вы были правы, тетя Нанчи, мне стало намного лучше.
— Вот видишь. Все неприятности от излишнего учения и плохой городской еды.
«И еще от сигары», — подумал Дюла; он счел неуместным осведомлять об этом тетю Нанчи. Однако маму Пири он не дал в обиду.
— Тетя Нанчи, а мама Пири тоже хорошо готовит.
— Хорошо готовит! Я не спорю. Да нет у нее таких приправ, как у меня. Но если тебе больше по вкусу столичная еда…
Наш Плотовщик почувствовал, что снова вступил на зыбкую почву, и поспешил ухватиться за надежную ветку.
— Нет, нет! Мама Пири говорила, что уж у тети Нанчи я непременно растолстею.
— Так она говорила?
— Конечно! А теперь я пойду в сад.
— Ступай, сынок, только не наедайся грушами, потому что на ужин будут жареные цыплята.
Яркие краски, разнообразные ароматы сада окончательно изгладили воспоминания о сигаре. Голубоватые клубы табачного дыма стали казаться далекими, как дурной сон; их вытеснил вечерний запах цветов и деревьев. Дюла сел на скамейку возле пасеки, и в жужжащей тишине ему вспомнилась школа, пустой класс, Кендел, Кряж и Индия.
Да, надо рассказать Кряжу о приключении с сигарой, с начала и до конца, только Кряжу и никому другому… И немедленно! Так вскоре родилось следующее письмо:
