к ужину.
— Очень хорошо, — сказала она им.
Затем, проходя по гостиной, демонстративно переставила мужнин портфель и повесила куртку — места для них были раз и навсегда определены. На Максе не было лица.
Он расчесал волосы на косой пробор, смочив их под краном на кухне, чтобы не мешать жене.
— Хоть сейчас на первое причастие! — увидев его, заявила Ева.
Она совсем перестала с ним церемониться. Это длилось уже несколько месяцев: из ее уст по отношению к нему больше не вылетало нежных или предупредительных слов. Ему вспомнилось, какой гнусной она становилась всякий раз, как носила ребенка. А ведь именно она пожелала троих. Забеременев же, злилась на него. Хотя он уставал не меньше, чем она! Да только замечала ли она это? Она вообще больше ничего не замечала: в каком муж состоянии, как он выглядит, горят или потухли его глаза, ест ли он с аппетитом или без. «Умри я, она и этого не заметит! Я для нее просто бумажник». Он был вынужден так думать, как ни горько это было.
— Можешь посадить их за стол? — выйдя из ванной и задев его, спросила она.
— Я тебя нервирую?
Она не посмела сказать «да».
— Вовсе нет, но я спешу, ты уже готов, а я даже не одета. Вот я и прошу тебя об одолжении: проследи, чтобы они сели ужинать.
Речь шла об их детях, она обращалась к своему мужу. Чтобы сделать взгляд загадочней, она подвела глаза черной краской. «Она больше не хороша собой», — подумал он. Но пойти в своих мыслях дальше не посмел: внутренний благожелательный настрои и производит то внешнее свечение, которого Еве так недостает теперь. Он пытался продолжать любить ее. Такой, какой она была, какой стала. Так он понимал супружество: принимать те изменения, которые происходят с твоей половиной. Макс молча смотрел на жену. Сегодня он слишком устал, чтобы затевать ссору, ему недоставало даже сил потребовать, чтобы она не обращалась с ним, как с собакой. Он непредвзято, но и без снисхождения взирал на нее: выражение лица суровое, у губ складки, тянущиеся вниз, редкая улыбка, постоянное недовольство и приказной тон. Сама-то она, интересно, счастлива? Все могло быть, как бы необъяснимо это ни казалось. Он так думал оттого, что больше ничего не понимал в своей жене и в том, что с ними происходит. Очутились ли они на очень опасном склоне, или же речь шла о простой супружеском депрессии? Не за что ухватиться, чтобы осмыслить. Не сравнить и с другими парами. Макс Мартрё вздохнул и стал накрывать на стол: две глубокие тарелки и два бокала с Белоснежкой и Люки Люком <Ковбой, персонаж комиксов. — Здесь и далее примеч. пер.>. Грусть и нежность ожили в нем. Он хотел любить ее. Почему он до такой степени за нее держался? Так его воспитали. А перемениться трудно. Он оставил этот вопрос без ответа и позвал детей к столу.
Под его присмотром дети сели ужинать. Они смеялись. И это было так отрадно. Что привязывало его к дому, помимо детей? Раз дело прежде всего в детях, другие причины не имели большого значения. То, чем он против своей воли занимался, то, чем мечтал и все никак не имел возможности заняться, то, чем была его жизнь, что ему приходилось сносить — этого он не говорил никому. Молчать дозволялось: пригвоздить свое горе к молчанию и держаться посреди гвоздей. Иных обрывков фраз было б достаточно, чтобы измерить это горе. Но он не позволил себе произнести ни одной. Даже во время ссоры он не смог бы заявить: «Я остаюсь ради детей. Ты считаешь, что я мало зарабатываю. Наши супружеские отношения почти на нуле». Он твердо стоял на земле и не питался иллюзиями. Он не в силах уйти от Евы. Что может стать заменой любви? Смеющаяся детвора. А разве с другой женщиной будет не то же самое? Значит, полюбить другую — не выход. Он потеряет своих детей!
Ева вернулась в кухню.
— Ешьте, — накинулась она на шалунов, которые канителились. — Папа с мамой сегодня вечером уходят в гости, — объяснила она старшему.
Макс задумчиво мыл кастрюлю. Полюбить другую… это не вписывалось в круг тех понятий, которые он считал для себя возможными. К тому же он все еще любил ее. Это она его разлюбила. Неужели не осталось и следа первоначального очарования, нежности, жгучего чувства разделенной любви?
— Поцелуй меня, — попросил он с несчастной улыбкой. Она подошла сзади и с затаенным вздохом поцеловала «го в щеку. «В щеку!» — это все, что осталось.
Сияя в машине, справа от него, она повторяла:
— Мне на этот вечер насрать!
Его всего переворачивало от вульгарности подобных высказываний. С кем же связал он свою жизнь! Он ничего не отвечал, не потому, что хотел позлить ее, а потому, что не знал, что говорить, если самому себе не признавался в том, что испытывает.
— Мог бы ответить, когда к тебе обращаются!
— Ты меня ни о чем не спросила, — моментально парировал он. — Откуда мне догадаться, что ты ждешь ответа.
— Говорю тебе: мне насрать на этот вечер, а ты ничего не отвечаешь.
Что-то все же накопилось и теперь поднималось в нем — некое необоримое негодование. Он не был холериком, просто его довели до крайности.
— Что я должен отвечать?
Его внезапная твердость ее ошеломила. Она поняла, что снова перешла роковой рубеж. Сколько раз у нас есть на это право?
— Тебя все бесит, ты всем недовольна, от всех тебе тошно, с людьми ты разговариваешь хуже, чем с собаками. — Он поправился: — Хотя нет, ты не станешь говорить с псами так, как со мной. Плюешь на моих друзей, презираешь моих родителей, критикуешь всех и вся, я больше никого не зову в дом, не знаю, есть ли хоть что-то, способное тебя порадовать, я пытаюсь быть ниже травы тише воды. — И закончил: — Единственное, что имеет для тебя значение, — это деньги, которые я приношу в дом и которыми ты оплачиваешь свою роскошную квартиру и домработницу.
Ну вот, он все и сказал. Это впервые. На каком склоне оказались они после этого? Максу казалось, что ссоры становились все более враждебными. Ева окаменела. Он не мог видеть ее глаз, поскольку она на него не глядела, кроме того, ему приходилось следить за дорогой, но непонятно откуда у него появилось ощущение, что ее глаза полны слез. Это и впрямь было так: одна слеза скатилась по ее щеке, оставляя за собой дорожку в розовой пудре, которую она наложила себе на лицо. Она заставляла себя пустить слезу. У него это не укладывалось в голове. Такая двойственность была вне его понимания. Она, конечно же, была задета, но плакать ни за что не стала бы, если бы не принудила себя к этому. Она непременно желала заплакать, поскольку была уверена, что женские слезы, что бы там ни говорили, всегда имеют последствия. Не заплачь она, услыхав подобные упреки, что бы он вообразил? Она плакала для него. Но поскольку он никак не реагировал, она дала волю своему гневу:
— Мерзавец! Сволочь! Подлец! — Он невозмутимо вел машину. — Подонок! Я тебя ненавижу!
Она ударила его в плечо. Он завопил от удивления и возмущения:
— Только не в машине, когда я за рулем!
Он был прав, она пристыженно выдавила: «Прости». И вот он заговорил, голос его звучал твердо:
— Этот вечер тебя выводит из себя, твое право, ты не обязана на него идти и не ходи. Предупреди остальных и сиди себе дома! Но только меня оставь в покое! — Спокойствия его как не бывало. — Оставь меня в покое, слышишь? — Он прокричал это так громко, как ей бы никогда не крикнуть. — Прекрати меня шинковать на мелкие кусочки!
Меж ними не осталось и тени прошлого чувства. Она ревела как белуга. «Муж и жена, чем не спектакль!» — подумал он. В голове проносились молодые годы — первые встречи, смешные мелочи.
