ума, чем в остальных.
И вновь ей почудилось в его голосе сожаление, что она не свободна, но это вовсе не соответствовало действительности: она подменила его мысль своей, пусть нелепой, но такой греющей душу мыслью, что ему хотелось бы видеть ее свободной и всецело принадлежащей ему одному.
А он возьми и скажи:
— Вы не стали бы разводиться, я уверен, вы бы этого не сделали, правда?
Она подумала, что правильно его поняла, просто он задает ей вопрос как бы наоборот. И была совершенно не права. Он лишь желал удостовериться, что она никогда не сделает этой глупости. На сей раз, сама того не понимая, она наткнулась на непреодолимую закрытость другого человека, что угрожало ей уверовать в то, чего нет, или не поверить в то, что есть, ошибиться как в глубине, так и в цвете. А когда- нибудь и наплакаться от этого. Разве слезы — не последние слова любви?!
Как многочисленны наши заблуждения, наши тайные помыслы, наши невысказанные надежды, жесты, которых мы ждем от других и которые удерживаем в памяти, слова, которые надеемся услышать, которые слышим и которые так и не были сказаны! Какая это все тонкая и одновременно тяжелая материя! В беспорядке зароняются они в нас, а мы что-то лепечем в ответ, не прерывая хода внешней беседы и решительно умалчивая о беседе внутренней, которую ведем сами с собой и которая делает из нас лжецов. Была одна вещь, в которой она до сей поры себе еще не призналась: почему она здесь, наперекор тому, что замужем, и невзирая на многое другое; тайна, которую она из этого делала даже для самой себя, обусловливала то, как она понимала его и что отвечала. Эта тайна лишала ее равновесия. Ей захотелось внести ясность, и хотя это было невозможно и глупо, она попыталась осуществить невозможное. И произнесла вслух самое дурацкое, что только можно было придумать:
— Почему я пришла? Почему я с вами?
Вот уж действительно как снег на голову. Мало-помалу придя в состояние раздражения от того, что попала в ситуацию, когда приходится кокетничать, она поспешила восстановить равновесие. Она задала нелепый вопрос, осерчав на саму себя за то, что эта игра доставляет ей удовольствие. Какой же жеманной выглядела она со стороны! И все только для того, чтобы прикрыть инстинкт, эту внутреннюю повелевающую дрожь! Ну да, разве не этим занималась она все это время? В сущности, она уже была влюблена, только не желала себе в этом признаться. Она и знала это, и как бы не знала, получая от процесса обольщения и отсрочки не меньшее наслаждение, чем дает венец любовной игры. Она была весела, податлива, ощущала свою вину — и все это одновременно, что возможно. Почему я пришла? Она задавала этот вопрос ему, отказываясь задавать его себе. Почувствовав себя глупой и неестественной, она пришла в отчаяние, поскольку не считала себя таковой. Сперва между ними установилось наэлектризованное молчание, а теперь и того хуже — этот глупейший вопрос! Она была до того потеряна, что повторила его:
— Почему я за вами пошла?
Он улыбнулся ей, как пожилой господин какой-нибудь зеленой девчонке. Смешавшись, покраснев, она была очаровательна! Что ж, сейчас он растолкует этой душечке.
Он нашел и проворковал ответ:
— Потому что вас это никак не компрометирует. Однако ответ прозвучал почти как вопрос, который она и не выслушала-то как следует, вся уйдя в свои беспорядочные ощущения. Такая свеженькая, хорошенькая, в своей лучшей поре она могла показаться просто дурочкой, пожелавшей вдруг разом выложить все то, о чем не говорится, что положено оставлять невысказанным, с тем, чтобы оно могло благодаря этому показаться полупримечтавшимся-полупридуманным. Но ей казалось, что сокрытие чего-то делает ее грубой. Она испытывала потребность высказаться начистоту. Высказанное обретает определенность. Но мог ли он ответить начистоту? — вот в чем вопрос. Вдруг открыться перед ней, обнаружить уже на словах и свое влечение, и восторг, и намерения? Мог ли он взять и заявить без обиняков: «Вы здесь потому, что я хочу переспать с вами, а вы не против». Или же завернуть что-нибудь потоньше и тихо нашептать ей: «Вы здесь потому, что мы соблазняем друг друга, вы мне нравитесь, я без конца думаю о вас, вероятно, влюбился, и вам я тоже нравлюсь, хоть вы и лукавите, делая вид, что не догадываетесь». Но и этих слов он произнести не мог. Так не делалось. Почему? Он не смог бы этого объяснить, но говорить так было нельзя, по крайней мере сейчас. Да и ей бы не понравилось. Однако, заговори он так, все тут же прояснилось бы. Огромное сожаление о том, что это невозможно, охватило его. Слова уже жили в нем, но он их не произносил. Он знал ответ, но вместо этого повторил вопрос.
— Да, почему? Почему мы вместе? — раскачиваясь на стуле, как попугай, повторил он.
В глазах его стоял смех. Он был словно ироничное эхо. И оба могли лишь посмеяться над вопросами, ответы на которые им были известны — они были в их ногах под столом, глазах, которые притягивало словно магнитом. Оба знали о том, что им это известно. Возможно, от этого знания, хранимого как некая тайна, и повышается градус взаимоотношений мужчины и женщины. Они снова рассмеялись, смех вообще был центром их галантного общения. В смехе выражалось их смущение и их коварство, поскольку, хотя смысл слов и жестов и был очевиден, они все равно в самый разгар любовной игры делали вид, что не слышат, как нестройно шумит в них кровь.
— А у меня для вас подарок, — проговорила она, открыв сумочку.
С чего это она захотела сделать ему подарок? Это был еще один вопрос, на который она отказывалась отвечать. Покраснев, она протянула ему сверток, по-видимому, книгу.
— Куда это нас заведет? — спросил он.
И они снова рассмеялись, поскольку ничего иного им не оставалось. Перед ними открывался новый путь: лгать какое-то время ради внешней пристойности, потом посмеяться над этим, во всем сознаться, а дальше — как получится. Он попытался представить себе ее тело. Не выходило. Слишком довлело над всем ее лицо. Волшебство творило табу. Но это пройдет: он чувствовал, что пройдет, когда он приблизится к ней вплотную и начнет вдыхать ее запах.
Солнце скрылось за крышами.
Они еще немного поболтали. Она сидела, скрестив ноги, обтянутые легкой тканью платья, слегка наклонившись к бокалу, он — облокотившись о спинку кресла, свободно расставив ноги, более раскованный в эту минуту, чем она, смущенная близостью их тел. Терраса кафе, где они расположились, жила своей жизнью: одни уходили, другие приходили. Жиль принялся задавать ей множество самых обыкновенных вопросов, чтобы лучше понять, что собой представляет ее жизнь. Многое, чем полис существование человека, только вступающего в жизнь было им подзабыто, к тому же она была женщина. Юн попытался стать ей ближе.
— Кто сидит сегодня с вашим сыном?
— Он у моей мамы.
— Вы работаете? Кем? А, художница! Зарабатывает на жизнь рисунками. Обои. Вот оно что. Мне бы и голову не пришло. Что ж, дело нужное.
Молчание подстерегало их на каждом шагу. Ему прямом смысле слова приходилось поддерживать беседу.
— Какой ваш любимый цвет? Это было что-то новенькое!
— Никто никогда меня об этом не спрашивал!
— О, да я счастливчик!
— Снова вы преувеличиваете!
— Обещаю, в последний раз! — смеясь, проговорил он, призывно глядя ей в глаза. Но поскольку она тоже смеялась, повторил: — В последний раз! Смотрите, сколько удовольствия я вам доставляю!
Он был слишком смел и прозорлив, и потому она снова слегка покраснела. Выждав некоторое время, он вновь приступил к расспросам;
— А чем занимается ваш муж? Откуда вы родом? Вам нравится этот город? А сколько лет вы замужем? Где бы вам хотелось жить? А у вас будет много детей? — Она стала пунцовой. — Ваши родители живы? — И, вспомнив, что она только что упомянула о своей матери, спохватился: — Что это я, ведь ваш сын у бабушки. А ваш отец? Он еще трудится? — Последний вопрос так ее удивил, что он понял: он задал
