явился к Марку Лепиду и попросил у него позволения жить в его доме: таким образом увидали бы, что он чувствует себя достаточно невиновным для того, чтобы жить под ежедневным надзором очень уважаемого человека. Так как Лепид не пожелал сделаться доверенным тюремщиком, Катилина с еще большей дерзостью отправился к Цицерону, прося убежища в его доме. Когда Цицерон, в свою очередь, отверг его, он нашел некоего Марка Марцелла, который его принял.[583]
Беспристрастная публика была сбита с толку. Чему же следовало верить? Цицерон, конечно, был благонамеренный и известный человек, но было, однако, странно, что, объявив о революции, он не принимает никаких мер против того, на кого он указал как на ее главу. Катилина был человек дерзкий; но возможно ли, что, если бы он приготовлял революцию, он был достаточно нагл, чтобы отправиться к консулу, который обвинял его, и изъявить желание жить в его доме. Время от времени буря слухов успокаивалась, и тогда подозрение, что Цицерон все выдумал, возрастало.
К счастью для Цицерона, через несколько дней узнали из достоверного источника, что Манлий в Этрурии открыто стал во главе небольшой армии,[584] а через некоторое время пришли письма от самого Манлия к Квинту Марцию, где объявлялось, что он и его единомышленники взялись за оружие, не будучи в состоянии более выносить обременявших их долгов.[585] Волнение было сильно; консерваторы снова пришли в движение; нельзя было терять времени; это была настоящая междоусобная война, и надо было действовать силой. В сенате все были расстроены и после стольких колебаний поспешно решили принять самые суровые меры, как будто бы восстала вся Италия. Обещали награду тем, кто даст сведения о заговоре. Послали в Апулию Квинта Метелла, еще ожидавшего себе триумфа после завоевания Крита. Квинта Марция отправили в Этрурию, Квинта Помпея Руфа в Кампанию, Квинта Метелла Целера в Пицен.[586] Цицерон, к своему изумлению и радости, с каждым днем все более становился предметом всеобщего удивления. Находили, что он стал на защиту республики с необычайной энергией и предусмотрительностью. Несмотря на все он не осмеливался еще действовать против Катилины. Последний, напротив, чувствуя, что вокруг него гаснут симпатии его последних друзей, а ненависть его врагов становится все более дикой, дошел до крайних решений. Одно мгновение, кажется, он имел мысль захватить 1 ноября крепость Пренесте,[587] но этот проект также рушился благодаря осторожности Цицерона.
Тогда, обманув бдительность своего врага, Катилина собрал в ночь с 6 на 7 ноября[588] в дом Леки своих друзей, наиболее скомпрометированных, указал им на необходимость обширного восстания во всей Италии для того, чтобы поддержать Манлия, перешедшего в наступление, и набросал план этого восстания, которое должно было начаться с убийства Цицерона.[589] Два присутствовавших всадника согласились на следующий день утром отправиться к Цицерону для приветствия и убить его.
Но Фульвия тотчас известила консула, который в крайности созвал сенат на следующий день, 7 ноября. Дерзкий до конца, Катилина отправился туда. Но при его входе в зал все отшатнулись от него, и он один на своей скамье должен был выслушать сильную речь, которую Цицерон произнес против него и которой аплодировали сенаторы. Катилина понял, что ему не на что более надеяться в сенате; он поднялся, произнес несколько угроз и вышел. В тот же вечер вполне свободно он отправился в Этрурию с многочисленной свитой. Цицерон до такой степени желал избежать ответственности за кровавую репрессию, что не осмелился воспрепятствовать его отъезду. Он, напротив, радовался этому бегству, от которого могла произойти междоусобная война. Если Катилина возьмется за оружие, никто не осмелится более его защищать. Цицерон второй раз счастливо выпутывался из затруднения к всеобщему удовольствию.
Некоторые раздраженные сенаторы, правда, добивались, чтобы консул задержал Катилину и отправил его на смерть, тогда как небольшое число людей все еще утверждало, что Катилина был жертвой клеветы.[590]
Но эта критика вовсе не трогала Цицерона, который, обогнав разом Цезаря и Красса, сделался самым популярным человеком в Риме после Помпея. К несчастью, еще не все было кончено. Наиболее скомпрометированные сторонники Катилины: Лентул, Цетег, Статилий, Цепарий — потеряли голову после отъезда Катилины. Чувствуя себя в опасном положении и покинутые большинством тех, кто ободрял их в хорошие дни, когда надеялись добиться кассации долгов путем простого закона без всякой опасности, они поспешно начали выполнять нелепый заговор, следуя плану, набросанному Катилиной. Дело шло о возмущении простого народа и рабов и увеличении беспорядка путем поджога Рима с разных концов в момент приближения Катилины с его армией. Страх до такой степени заставил заговорщиков потерять разум, что они даже обратились к некоторым из послов аллоброгов, прибывших в Рим для представления своих жалоб сенату, с вопросом, не согласится ли их народ помочь им, доставив солдат и кавалерию.
Это было страшной ошибкой. Аллоброги донесли на них. Цицерон легко получил письменные доказательства измены и, действуя на этот раз очень быстро, приказал утром 3 декабря арестовать главных заговорщиков и привести их в сенат. Там он показал им письма, данные послам аллоброгов к их вождям, и сделал им очную ставку с послами. Захваченные врасплох и испуганные, они все сознались.
В одно мгновение слух об этом открытии распространился по Риму и вызвал страх. Говорили, что был огромный заговор сжечь город и призвать галлов в Италию! Впечатлительная столица побледнела от ужаса. Не только богатые капиталисты и знатные, но и все те, кто владел чем-нибудь, — средняя буржуазия, арендаторы, купцы, лавочники — все возмутились и испугались как при приближении страшной опасности. Общество, которое Красс и Цезарь тщетно пытались всколебать, на этот раз возмутилось, но совершенно иначе, чем это было в 70 г. Теперь оно бросилось к консервативной партии и с такой стремительностью, что вожди народной партии и само простонародье, всегда бывшее с демагогами, пришли в ужас. Отовсюду громадная беспокойная толпа устремилась к сенату и, когда по окончании допроса показался Цицерон, ему сделали шумную овацию. Наступила ночь, но в Риме не спали: искали друг друга, совещались, готовились к сильным волнениям завтрашнего дня. Консерваторы, в одно и то же время раздраженные и довольные, хотели, чтобы был положен конец всякой снисходительной слабости по отношению к народной партии, чтобы удар поразил не только соучастников Катилины, но всех вождей народной партии, а особенно Цезаря. Всадники, люди среднего класса, охваченные заразительным гражданским усердием, готовились явиться на следующий день вооруженными, чтобы призвать к порядку революционеров. Всюду так настойчиво требовали показать пример строгости, что некоторые граждане, сыновья которых были замешаны в агитации Катилины, вспомнили, что по древнему праву они являются судьями своих детей, и приказали убить их своим рабам.
На следующий день сенат собрался, чтобы выслушать других свидетелей и продолжать допрос; но умы были глубоко смущены. Вожди консервативной партии, особенно Катулл, принялись предлагать заговорщикам коварные вопросы, чтобы заставить их признаться, что Цезарь был осведомлен о заговоре. Один доносчик, старавшийся, конечно, помочь заговорщикам, утверждал, что Красс был участником заговора; но сенат громким ропотом прервал это обвинение. Смущение было велико. Время от времени пробегал слух, что чернь возмутилась и идет освободить пленников. Все потеряли голову, исключая Цицерона и Цезаря. Цицерон даже в этот тревожный час предвидел отдаленные последствия слишком революционных мер.[591] Но что было делать? Общество было раздражено и обращалось к нему как к единственной опоре республики. Ему нельзя было более колебаться, по крайней мере, он не осмеливался более на это и, как всегда происходит в подобных случаях, решился ускорить события: следующий день должен был решить участь заговорщиков. Цезарь, со своей стороны, превосходно отдавал себе отчет в том, что, если он будет молчать, его впоследствии обвинят в трусости. Но он понимал также, что, если он будет защищать обвиняемых, он рискует, при настоящем возбуждении,
