этими обрывистыми скалами, благодаря которым любой штурм с моря был невозможен, на крепостной стене было меньше всего стражников. Эльфы, подобно деревьям или камням, не боялись ни холода, ни дождя, но задубевшая на морозе одежда сковывала движения. Лилиан немного подышал на окоченевшие пальцы, потом схватился за слегка выступавший камень – и вдруг неуловимым движением взлетел по стене сразу на несколько локтей. Это оказалось легче, чем он думал. В небольшие углубления и расселины между камнями вполне можно было просовывать пальцы рук или носки сапог, а потом отталкиваться, подтягиваться и скользить по стене – плавно, бесшумно и безостановочно.
Вскоре ни Утер, ни остальные эльфы уже не могли его различить на темных стенах Тентажеля.
Лилиан взбирался до тех пор, пока не ощутил тошнотворный запах человеческих испражнений, которые застывшими потеками покрывали стену под выступающими сторожевыми башнями, являвшимися одновременно и отхожими местами. Услышав размеренные шаги часового по дозорной дорожке, идущей поверху стены, он впервые остановился, дожидаясь, пока тот не отойдет достаточно далеко. Наконец снова стало тихо – Лилиан слышал только слабый шум прибоя и собственное дыхание. Тогда он снова начал подниматься и преодолел еще несколько туазов, прежде чем достиг деревянных опор, пролегающих между зубцами стены. Он взобрался на них верхом и после этого наконец разжал уставшие пальцы. Прямо над ним нависала башенка с зияющим отверстием внизу, откуда также доносился запах нечистот. В такие отверстия во время штурмов лили кипящее масло или бросали камни, но в мирное время им, очевидно, нашли другое применение… Лилиан вздрогнул от отвращения и, поднявшись, начал взбираться выше, надеясь только, что сейчас никому из часовых не вздумается справить нужду.
Далеко внизу, на узком выступе, идущем вдоль подножия крепости, Утер чуть отошел от своего небольшого отряда, чувствуя, как болят глаза и ломит затылок от безуспешных попыток вглядеться в сумрак. Отсюда он видел лишь край скалы и набегавшие на нее волны, гребни которых чуть серебрились в лучах луны. Он смог лишь различить достаточно большой камень, чтобы сесть, и сплюнул в воду – во рту все еще оставался солоноватый привкус. Потом обхватил голову руками, совершенно измученный после трудного пути и наставшего отрезвления. Каждый раз, когда он переставал ощущать в себе присутствие Ллиэн, ему казалось, что из него выкачали все силы, и он становился растерянным и подавленным, оттого что ощущал себя простым орудием, использованным кем-то независимо от его собственной воли. Да, сейчас он больше не чувствовал холода. Но почему и в этот раз Ллиэн не заговорила с ним самим? Почему ему всегда казалось, что в такие моменты он теряет собственную душу и перестает существовать?
Лишенный силы Пендрагона, он становился даже более слабым, чем обычный человек. Усталость сковала ему ноги, а затем разлилась по всему телу, словно смертельный яд. Эльфийский серебряный кинжал висевший у него на поясе, казался ему тяжелым, как боевой молот. Медленно, словно волны, набегавшие внизу на песчаный берег, им овладевала печаль, от которой теснило в груди и сдавливало дыхание. С каждым днем силу Пендрагона становилось все тяжелее выносить. Кто он был такой, бедный рыцарь, угодивший в тенета фей, чтобы собрать огромную армию и изменить судьбу трех народов? Как и большинство королевских рыцарей, он постудил на службу к Пеллегуну двадцатилетним, а до этого все его детство прошло в постоянных упражнениях с оружием. Слишком юный для того, чтобы участвовать в Десятилетней войне, он не знал ни чувства гордости за правое дело, ни сладости поединка, ни опьянения победой без всяких угрызений совести. Его война была грязной, проклятой, братоубийственной – противники сражались под теми знаменами, которым он сам некогда служил. Беззаботное время деревянных мечей и сражений понарошку казалось таким далеким… Окружающий мир был простым и понятным, а будущее – известно заранее. Все, чего он мог ожидать в те времена,– стать рыцарем, жениться, а потом, после смерти своего отца, унаследовать его замок. Или погибнуть на войне, как многие другие, и постараться достойно вести себя в последние мгновения перед смертью. И какая же вина, какой неискупимый грех так изменили его судьбу? Ведь он старался выполнять свой долг – Бог свидетель, он действительно старался! И один Бог знает, сколько искушений ему пришлось преодолеть – вплоть до улыбок королевы Игрейны, такой юной и такой несчастливой в браке… вплоть до губ Игрейны… до прикосновения к ее белоснежной шее…
– Утер?..
Рыцарь вздрогнул и резким движением вытер глаза. Рядом с ним стоял Дориан, младший брат Ллиэн. Наверняка он заметил слезы…
– В этом замке не осталось чести…
Утер напрасно пытался разглядеть лицо эльфа. Судя по голосу, он улыбался, но в темноте трудно было сказать наверняка.
– …и нет никакой чести в том, чтобы убивать по ночам.
Что он хочет сказать? Что ему, Утеру лучше остаться здесь? Уж не думает ли он, что эти слезы – от страха?
– Идем! – резко сказал Утер, вставая. Внутри у него все кипело от стыда и гнева. Что Дориан может понимать во всем этом? Они, эльфы, как животные. Иногда просто жуть берет, насколько же они лишены человеческих чувств. Им неведомы ни страх, ни угрызения совести, ни любовь… Даже любовь… И даже ей… даже Ллиэн…
Утер почти силой оттолкнул эльфа, который в этот момент уже взялся за веревку, сброшенную Лилианом, и начал тяжело взбираться по ней, упираясь ногами в стену. Он не жалел сил, чтобы побыстрее оказаться вне досягаемости их взглядов, но полностью обессилел уже через несколько туазов. В висках у него стучало, сердце выпрыгивало из груди, перед глазами мельтешили сверкающие точки. Утер остановился, с жадностью глотая морской воздух.
– Не двигайся!
Рыцарь открыл глаза, пытаясь понять, кто говорит. Должно быть, Лилиан или кто-то другой из эльфов, уже взобравшихся на стену? Потом он увидел, как в просветах между зубцами стены замелькало пламя факела, приближаясь к тому месту, где Лилиан закрепил веревку. Утер мгновенно прижался к стене, покрытой солеными брызгами, вцепившись в веревку. Он попытался найти хоть какую-то опору для ног в трещинах между камнями, но лишь ободрал колени. Руки занемели. Он слышал, как поскрипывает дозорная дорожка под ногами часового, всего в нескольких локтях у него над головой. Но вот шаги замедлились и стали менее отчетливыми. Часовой словно засыпал на ходу. Может быть, он ничего не заметит… Может быть, ничего и не…
– Господи Боже!
Сердце Утера подскочило, глаза расширились. Крик часового перешел в ужасающий хрип. Утер не осмеливался пошевелиться, но в то же время знал, что нельзя больше оставаться на месте – руки просто не выдержат так долго. Вдруг в просвете между зубцами стены показался какой-то смутный силуэт, и мгновением позже сверху обрушилось тяжелое тело, с глухим шумом рассекая воздух, и исчезло в темной пропасти под его ногами. Утер посмотрел вверх: больше ничего. Факел все еще горел, бросая со стены оранжевые отблески. Утер снова оттолкнулся от стены и, упираясь в нее подошвами ног, преодолел последние несколько туазов. Затем со стоном перевалился через деревянную балку и рухнул на дозорную
