– Лукас, береги жаб! – вмешался Гном.
– Не волнуйся. Мне с ними скучно не будет!
Родители вновь попрощались с Лукасом, и мы уехали.
В Доррего у меня почти не было Лукаса, но лишь «почти». Вспоминая о нем, я непременно воображал, как он, одетый в длинный непромокаемый плащ, с таинственным видом, перебегая из подворотни в подворотню, стараясь держаться в тени, пробирается по улице. Его светлые сощуренные глаза, похожие на стеклянные шарики, в которые мы с ним как-то играли, зорко высматривают врагов. Лукас пытается тайком добраться до какого-то здания с темными окнами. Наконец входит в дверь, снимает плащ, и, защищенный своей оранжевой футболкой, на миг забывает о порученной ему тайной миссии и о поджидающей снаружи опасности, семимильными шагами подходит к стойке и говорит: «Доброе утро, сеньорита библиотекарша, как мне выяснить температуру на Солнце?»
Перемена
Seen a shooting star tonight
And I thought of you.
You were trying to break into another world
A world I never knew.
I always kind of wondered
If you ever made it through.[55]
Четвертый урок: астрономия
64. Доррего
Посреди безбрежного голого пространства вдруг распахивались ворота. Так это виделось моему детскому взору: дорога, окаймленная нескончаемыми заборами из колючей проволоки, все бежала и бежала, никуда не сворачивая, пока в самом сердце бесконечности не утыкалась в ворота. Въезжаешь – а за воротами ничего, одна пампа и выгибающийся кверху горизонт: пампа, зеленое море, которое Христос пересек бы, обувшись в крестьянские сандалии – альпаргаты. Чтобы добраться от ворот хоть до чего- нибудь, даже ехать на машине надо было долго, а пешком вообще не дойти. И вот появлялись оливы – молоденькие, не выше меня. (Нам с Гномом нравилось играть среди них – мы чувствовали себя великанами.) За оливами – роща, за рощей – поля и всякие хозяйственные постройки, и только затем различаешь сквозь ветровое стекло далекую мельницу – значит, еще чуть-чуть, и подъедем к дому.
Дом был красивый, но без изысков: одноэтажный, крытый черепицей. В комнате, служившей гостиной и столовой, – огромные окна и камин (если верить семейным преданиям, у этого самого камина я, годовалый, поймал майского жука и хотел съесть). Длинный коридор вел в спальни, дедушкин кабинет и на кухню – такую просторную, что мы с Гномом играли там в мяч. Кухня звалась у нас «Куродром» с тех пор, как папа вздумал изобразить из себя настоящего крестьянского сына и попробовал одним движением свернуть шею курице. Бедняжка вроде как умерла – похолодела, повалилась на кафельный пол, – но вдруг воскресла и заметалась по кухне, ошалело хлопая крыльями. Шея у нее была изогнута под безупречным прямым углом – хоть транспортиром проверяй.
Бассейна не было, зато имелся резервуар, в котором мы резвились вместе с тремя детьми Сальватьерры. Купаться мы предпочитали в нем, а не в озере – там даже в летний зной вода оставалась студеной. Зато, когда душа жаждала приключений, лучше озера ничего не было: мы ловили рыбу с лодок или с мостков, пускали по воде плоские камешки, собирали тростник для плотов, так и оставшихся недостроенными, бродили по берегам в поисках сюрпризов, на которые природа никогда не скупится: ящериц, дохлых рыб, обглоданных костей. Костям мы приписывали самое зловещее происхождение, на ходу сочиняя жуткие истории. («Без скелетов, – пишет Маргарет Этвуд, – не было бы и историй».)
Сальватьеррята были похожи, как близнецы, только разного роста, – ни дать ни взять три русские матрешки из одного набора. Старший брат, младший брат и посерединке – сестра Лила, самая отчаянная из троицы. Молчаливые, но очень обаятельные и смешливые; когда они улыбались, их черные от загара мордочки точно озаряло солнце. Каким-то сверхъестественным образом они за километр чуяли, где есть возможность набедокурить, и летели туда, как мухи на мед. Отыщите любой источник повышенной опасности: кучу извести, топор, пасущихся бычков, свиноматку с поросятами – и увидите, что рядышком непременно околачивается вся троица, поджидая удобного момента. Каждый день Сальватьерра-отец уводил детей домой, держа их за уши. Поскольку рук у него на всех не хватало, он приказывал Лиле ухватить за ухо младшего, и так они вчетвером шествовали, точно скованные одной цепью.
Как-то раз – я был еще маленький – Сальватьерра-отец велел Лиле научить меня ездить верхом. Помню, как я нервничал, особенно когда конь Лилы не желал меня слушаться и все время рвался перейти на галоп. Я все дергал и дергал за уздечку, пытаясь его сдержать, пока, взглянув на нашу тень на земле, не догадался, в чем штука: Лила, сидевшая сзади меня, погоняла коня пятками. Заставляю его остановиться, а она, покатываясь со смеху, снова пришпоривает.
Игры играми, но между Сальватьеррятами и мной всегда чувствовалось какое-то напряжение, не выражавшееся в словах. Я был для них пришельцем из другого мира, вторгшимся на их территорию. Повинуясь какому-то почти звериному инстинкту, они принуждали меня доказать, что я достоин принадлежать к их стае, а я с той же слепой решимостью принимал вызов, точно бык перед красным плащом тореро. Иногда я успешно проходил проверку, но порой все заканчивалось плачевно – без кровопролития каким-то чудом обошлось, но кости я ломал. И все равно Сальватьеррята не переставали чертить на пыльной земле воображаемые границы, которые я непременно нарушал, стараясь любой ценой доказать, что ни в чем им не уступаю. Скольких синяков, шишек и нагоняев мне это стоило! Но мне все было нипочем. Однако, когда я возвращался к своим городским штучкам: книгам, супергероям, – уже Сальватьеррята меня чурались, словно опасаясь недоступных им колдовских чар. Они соглашались ко мне присоединиться, только если видели, что затеянная мной игра требует перевоплощения: в ковбоя, в Робин Гуда, в Тарзана. Превращение в персонажей затеянного мной спектакля казалось им чем-то совершенно естественным, и свои роли они исполняли рьяно, с вдохновением, рядом с которым бледнели мои жалкие режиссерские замыслы, – Сальватьеррята были прирожденные актеры.
На моем теле остались шрамы от «испытаний», которым меня подвергали Сальватьеррята. Любопытно, что боль я напрочь забыл, зато живо помню, как радостно было впервые обогнать Лилу – мы скакали на лошадях босиком, и я стер ногу о стремя – или, ободрав ладони, достать орех с самой верхушки куста. На карте моего тела эти отметины обозначают дни, когда я чему-то научился. К детям Сальватьерры я не испытываю ничего, кроме благодарности. Они тоже знали, что такое Принцип Необходимости. Не создай они условия, вынудившие меня перемениться, я и сегодня оставался бы в Доррего чужаком, иностранцем, незваным гостем.
65. Мы приезжаем на ферму, и я превращаюсь в «Репортера Эссо»
Путешествие прошло мирно – Гном почти всю дорогу спал. Обсудив это редкостное явление, мы сделали неожиданное открытие. Ночью мама три раза поднимала его с постели и водила в туалет, чтобы он не намочил постель. Но и я, проснувшись ни свет ни заря, сводил его один раз, а папа – еще два раза. Каждый из нас не подозревал о стараниях остальных. В эту ночь сонный Гном сделал столько рейсов по коридору туда и обратно, сколько никогда не совершал днем, в состоянии бодрствования.
Заслышав истошное тарахтение «ситроена», бабушка с дедушкой выбежали нас встречать. Дедушка был все такой же тучный; помню, он кутался в пончо из шерсти викуньи. Бабушка, высокая и тоненькая, в любой одежде выглядела элегантно. Рядом с приземистым ноликом – дедушкой – она походила на цифру один: вместе эти единица и ноль составляли бинарную систему счисления, на которой держалась вселенная Доррего.
Выспавшийся Гном вручил дедушке первый подарок – коробку сигар «Ромео и Джульетта». А я – второй, бутылку «Джонни Уокера» с черной этикеткой. Подарки были беспроигрышные – мы знали, что дедушке они не могут не понравиться. Но все равно он умудрился подколоть папу.
– Глянь-ка, мать, – сказал он бабушке, показывая ей сигары и виски. – Не возьму в толк то ли они меня побаловать решили, то ли в гроб свести!
Папа покосился на маму, словно говоря ей: «Вот видишь! Так я и думал!»
Вдобавок дедушка вздумал подчеркнуть, как давно он нас не видел. Сообщил, сколько месяцев, дней и
