зубы да когти. Сальватьерра швырнул его на землю и всадил ружейный ствол ему в живот. Мне показалось, что это уже лишнее – сразу было видно, что зверь убит, – но тут Сальватьерра вслух подтвердил свою догадку.
– С приплодом, – сказал он.
В сумке на животе у опоссума, оказавшегося самкой, было несколько зверьков – белых, безволосых, чуть крупнее, чем личинки насекомых. Они копошились, словно потягиваясь после сна.
– Что с ними теперь будет? – спросил я.
Сальватьерра покосился на дедушку. Тот молча отвернулся, принялся деловито извлекать гильзы из стволов и прятать в карман.
Маноло, старший сын Сальватьерры, – он тоже, как и я, встал на колени рядом с опоссумом, – сказал:
– Подохнут.
Я отпихнул его так, что он с размаху сел на землю.
– Не каркай! Если я их буду кормить и согревать, не подохнут!
– Они же маленькие, – возразил Маноло. – Сосунки еще, не видишь? Глянь, какие рты. Таких маленьких сосок не бывает!
– Иди домой, – велел Сальватьерра непререкаемым тоном. Маноло обиженно скривился: глупость сказал я, а прогоняют его?
Он неохотно повиновался и ушел, а за ним, как на веревочке, поплелся и младший брат. Сальватьерра то-де попросил разрешения удалиться. Я остался с дедушкой один. Во мне боролись два чувства – брезгливость и беспомощность. Как мне хотелось отнести крохотных зверьков домой, но я не знал, как их взять. Даже притронуться боялся – еще раздавлю! В чем их нести? Как за ними ухаживать? А дедушка наблюдал за мной. Такого лица я у него еще никогда не видел. Искаженное, как у роженицы. Так смотрят старшие на своих детей и внуков, когда те страдают, а помочь им ничем нельзя.
Я даже ужинать отказался. Так и сидел у камина перед картонной коробкой, где на лоскутках, как на матрасе, лежали мои сонные личинки. Уложив Гнома, мама пришла ко мне и устроилась рядом на полу. Немного погодя сказала: «Залезай ко мне на колени», и я согласился. Коробку пристроил ей на подол. Малышам хотелось спать, и мне тоже.
На следующее утро я проснулся в своей постели. На миг мне показалось, что все было лишь кошмаром. Но мама, стоявшая у кровати в ожидании, взяла меня на руки – тогда, в шесть или семь лет, я был еще портативный, – и отнесла к озеру.
Там-то она и похоронила зверьков – на берегу, в илистой глине, где рос тростник. И сказала, что их крохотные тела помогут тростинкам вырасти крепкими и гибкими. Мама пояснила мне, что живые существа никогда не исчезают полностью: все, что умирает рядом с тобой, так и остается рядом, в воздухе, которым ты дышишь, в овощах, которые ешь, в земле, по которой ступаешь. Тогда я не знал, что и думать, – из ее рассказа я мало что понял, а то, что вроде бы понял, трудно было принять на веру. Но у меня полегчало на душе от того, что мои личинки близко, в месте, которое я могу навещать, когда захочу.
Этот уголок всегда был для меня особенным. Мне до сих пор нравится сидеть там, когда удается выскользнуть из загребущих лап большого мира. Прикрыв глаза, я вслушиваюсь в свист ветра в тростниковых зарослях, и мне чудится мамин голос, произносящий мудрые слова.
67. У бабушки есть машина времени
Днем стало жарко – солнце словно бы ошиблось сезоном. А мы все были экипированы неправильно: мама не взяла для меня никакой легкой одежды, пришлось ходить в клетчатой фланелевой рубашке. Но бабушка сказала, что у нее найдутся старые папины вещи: какая-нибудь рубашка с коротким рукавом, бермуды – все лучше, чем мой наряд лесоруба.
– Пойдем со мной в папину комнату, – сказала бабушка. Дверь в нее она всегда запирала, чтобы уберечь от разрушительных набегов Гнома. Папина комната была миниатюрной вселенной: «черная дыра» нанесла бы ей невосполнимый урон.
Против ожиданий, воздух в папиной комнате был свежий. Сразу ясно: бабушка ее постоянно проветривает. У окна так и стоял папин телескоп. Кровать заправлена: чистые простыни, все как полагается. На стене над изголовьем – флажки и вымпелы местных спортивных клубов и тогдашних благотворительных организаций: «Ротари-клуба», «Клуба львов»… В углу – книжный шкаф, где хранилась добрая половина серии «Робин Гуд»: благодаря издательским чудесам той эпохи мы с папой читали в детстве абсолютно одни и те же книжки. Например, «Дэвида Копперфильда» в переводе некой Марии- Нелиды Бургет де Руис. Папин экземпляр вышел в 1945 году, а куплен был в пятидесятом, судя по подписи и дате, накорябанным детским почерком на титульном листе.
На письменном столе я обнаружил полностью укомплектованный батальон оловянных солдатиков, идущих в атаку на незримого врага. На полке на высоте глаз – коллекция машинок, поражавших своей миниатюрностью и искусно выполненными деталями, куда там моим «мэтчбоксам»! А еще – несколько авиамоделей и красный парусник с мачтой чуть ли не до потолка.
– Все как было, – заметил я, пока бабушка рылась в шкафу.
– Да, ничего не изменилось.
– Ты могла бы все убрать на чердак и приспособить комнату для себя, – сказал я, вдохновляясь примером бабушки Матильды, которая упаковала все мамины вещи в коробки, а в ее прежней комнате устроила выставку сувениров из своих поездок – шляп, шалей, кукол. (Самой эффектной была танцовщица фламенко в платье с метровым шлейфом.)
– А зачем мне еще одна комната? – возразила бабушка со своей обычной прагматичностью. – Ну-ка, примерь.
Она дала мне футболку и бермуды, пахнущие нафталином, но чистые и почти новые. Странно было подумать, что когда-то эта одежда была впору моему папе.
– Ты по нему очень скучаешь? – спросил я, расстегивая рубашку.
– По твоему папе? Конечно скучаю. Но не забиваюсь в угол и не плачу, если ты об этом спрашиваешь. Прошлого не воротишь. По мне пусть все идет как идет, и о большем я не прошу. Вот только жаль, что я вас так редко вижу. Ну как, подходит? Примерь штаны.
– Здесь можно игровую комнату устроить, – заметил я. В общем-то я ничего не имел против перспективы, чтобы бабушка сложила папины вещи в коробки… и отдала мне.
– Я в ней и так играю. Для меня она – как машина времени, – сказала бабушка, распахивая дверцу шкафа, чтобы я мог посмотреться в зеркало. – Иной раз зайду прибраться, попадется под руку что-нибудь… любой пустяк: фотокарточка, школьная тетрадка, рубашка… гляжу на нее, как зачарованная, и все снова встает перед глазами. Чуть ли не слышу голос твоего папы – не нынешний, а тогдашний, конечно, – как он кричит в коридоре, требует принести молока или чистые носки…
– Он и с мамой так себя ведет. Но мама ему не потакает.
– Правильно делает. Кое-что переменилось к лучшему.
Бабушка подошла сзади, чтобы посмотреть на меня в зеркале. Ей все понравилось, за исключением моих волос – она безуспешно попыталась пригладить их рукой.
– А другое – к худшему О качестве больше не заботятся – все делают тяп-ляп, чтобы сразу расползлось и пришлось покупать новое. Думаешь, нынешняя футболка так долго продержалась бы? Вот чем хороши приятные воспоминания – сколько их ни перебирай, они не тускнеют. И места не занимают! А главное, – сказала бабушка и так чмокнула меня в ухо, что я едва не оглох, – их никому не украсть!
68. Папа спускается на дно
Не знаю уж, действительно ли в прежние времена все делали так добротно, как уверяла бабушка. Но плот, построенный дедушкой для папы, действительно оставался в целости и сохранности больше двадцати лет. Размерами он был метр на полтора, так что на нем спокойно умещались двое взрослых или трое детей. По всему чувствовалось, что делал его человек умелый или как минимум старательный: он использовал шурупы, хотя мог бы обойтись гвоздями, доски настила покрыл лаком, чтобы не впитывали воду, бревна соединил металлическими скрепами. Дедушка отыскал плот в сарае и перевез к озеру. Жаль только, куда-то запропастилась мачта, на которой, как рассказывал папа, обычно реял флаг с черепом и костями, сделанный бабушкой под его руководством. Когда дедушка подъехал на пикапе с плотом в кузове, нельзя было сказать, кто больше сиял: дедушка – от гордости за свою работу, папа – от
