часов миновало; он им вел точный счет – или, по крайней мере, хотел это нам внушить.
– Очень-очень долго! – согласился с ним Гном.
И на этом дедушка умолк, полагая, что факты изложены и дело принято к рассмотрению самым неподкупным судом.
Да, на ферму мы выбирались нечасто. Все-таки это больше пятисот километров от Буэнос-Айреса – расстояние нешуточное, тем более для «ситроена». Обычно, если мы долго не наведывались в Доррего, дедушка с бабушкой сами приезжали к нам в гости. Но, очевидно, ссора в прошлые новогодние праздники была еще яростнее, чем обычно (кстати, вот еще одно преимущество в сельской местности – когда разговор принимает неприятный оборот, есть куда уйти, чтобы друг другу не мозолить глаза), и с тех пор мы не встречались.
За обедом (вкусным и обильным) беседа текла плавно и обошлось без стычек. Потолковали о ферме, но дедушка сам поспешил сменить тему. Обменялись вялыми замечаниями о положении в стране, но обе стороны чувствовали, что вопрос слишком больной, чтобы его касаться. В итоге центром внимания стали мы с Гномом: брат влез на стул и исполнил государственный гимн в своем варианте (про Бестраха и вратаря очизны), а я, вооружившись парой льняных салфеток, продемонстрировал все разнообразные морские узлы, которым выучился у Лукаса.
Наконец папа с мамой решили прилечь с дороги, дедушка закурил в гостиной «Ромео и Джульетту» (мало что так настраивает на мечтательный лад, как аромат хорошей сигары) и уселся в кресле у окна, созерцая вечерний пейзаж Неподалеку, у камина, Гном беседовал с обоими Гуфи. Он рассказывал жесткому Гуфи – новейшему прибавлению в семье, – что на этом самом месте я съел майского жука. Эту мемуароманию Гном унаследовал от бабушки: она вечно вела себя как экскурсовод Музея Нашего Счастья и каждое место воскрешало в ней какое-нибудь воспоминание, которым она была просто обязана поделиться с окружающими, даже если те слышали эту историю уже тысячу раз.
Я развалился в большом кресле, наслаждаясь моментом: обществом дедушки и бабушки, запахом сигарного дыма, полной безмятежностью субботнего вечера, который, казалось, не закончится никогда. Но выдержал я недолго. Какое-то подспудное беспокойство мешало мне сидеть спокойно.
Возможно, я был таким всегда, с тех пор, как меня извлекли из материнского чрева и вышвырнули в этот мир: я знаю, чего хочу и, соответственно, чего ищу, но стоит мне добиться желаемого, как я внутренне раздваиваюсь: часть души отказывается расслабиться и насладиться достигнутым, и я уже думаю о своей будущей судьбе, о том, что еще не сделано, о том, что только зреет. Этот вечер
– Когда ты меня научишь водить трактор? – спросил я у дедушки, который отрешенно сидел у окна, погрузившись в раздумья. (В детстве даже представить себе не можешь, сколько всего может твориться на душе у взрослого, сидящего с абсолютно невозмутимым видом.)
Дедушка выдул изо рта облако серого дыма и ответил:
– Да хоть сейчас.
Когда мы приезжали в Доррего, дедушке нравилось всюду таскать меня с собой. Если он вел трактор, я, вытянув шею, сидел рядом с ним в кабине. Если ему надо было куда-то ехать верхом (а наездник он был великолепный, несмотря на тучность), он всегда просил оседлать двух лошадей. Если надо было убирать помидоры, мы шли вместе, он со своей корзинкой, я со своей. Я точно знал (хотя никогда и не спрашивал об этом у дедушки), что так же он водил с собой маленького папу и что мое присутствие помогает ему не замечать пустоты рядом – а пустота эта зияла уже больше двадцати лет.
– Ну, как дела, постреленок? – спросил он с невинным видом, пока я практиковался в переключении передач. – Как там этот китаец из твоего класса поживает?
– Японец! – поправил я его, как обычно. Дедушка любил меня разыгрывать самым нелепым образом. Когда я учился в первом или втором классе, он шепнул мне: «А знаешь, я ясновидящий. У тебя в классе есть японец». Я разинул рот, но впоследствии, приобретя кое-какой жизненный опыт, сообразил: насчет японца дедушка просто предположил наудачу. Японцы, китайцы и корейцы учились почти во всех государственных школах. На дедушку работала теория вероятностей. И все же я всегда остерегался оспаривать его россказни – вдруг он и правда ясновидящий?
– Китаец, японец…
– Не знаю, как он поживает. Он в прошлом году уехал.
– Вот те на! А тот, другой? Как бишь его, Бертолотти, Бергамотти…
– Бертуччо!
– Как там твой Бертуччо?
Переключатель не поддавался. Я остервенело дернул его.
– Эй, эй, не торопись так. Тут сноровка нужна, не сила!
И тогда дедушка заметил, что со мной что-то неладно. Ясновидцем тут быть не требовалось.
– Скажешь, и Бертуччо тоже уехал?
Здесь мне следовало бы заявить, что я хорошенько продумал все возможные последствия своего признания, но это была бы неправда. Казалось, за обедом меня, точно разоблаченного шпиона, опоили «эликсиром истины»: в тот момент я ответил бы на любой дедушкин вопрос, даже на самую интимную, стыдную тему.
– Нет. Это я уехал. И Гном тоже. Мы теперь в католическую школу ходим. Священник – папин друг. С тех пор, как мы туда ходим, Гном хочет стать святым. Маму вышибли из лаборатории. Папа остался без конторы. Пришли какие-то люди и все переломали. Первое время он работал в барах, но теперь везде полно полицейских, и он работает дома. Только не у нас дома, в другом месте. Теперь мы живем на даче. Там полно жаб-самоубийц.
Дедушка онемел. Сначала мне даже показалось, что он пропустил весь мой рассказ мимо ушей. Я задумался, как бы подал эту информацию ведущий «Репортера Эссо» – много лет существовала такая телепередача, обзор новостей за день, которая начиналась в полночь. Голос у ведущего был замогильный, физиономия – под стать; если я не ошибаюсь, звали его Репетто, Армандо Репетто. Свои черные волосы он напомаживал в стиле Белы Лугоши.[56] Я явственно услышал баритон Репетто: «Положение семьи Висенте усугубляется. К трудностям жизни в подполье добавляются экономические сложности. Увольнение Флавии и нестабильные заработки Давида ставят под вопрос платежеспособность этой семьи. Отвечая на вопросы журналистов, отец Давида заявил, что ничуть не удивлен развитием событий, и выразил намерение принять меры…»
– Дедушка! Дедушка, ты меня слышишь?
– Да, милый.
– Не ссорьтесь. Теперь не время.
66. Личинки
Одно время в курятник повадился опоссум. Дедушка прямо на стену лез от ярости. Смутно помню кровь, разбросанные перья, скорлупу от разбитых яиц. Дедушка заделывал все щели, ставил капканы, но опоссум все равно как-то протискивался внутрь. Чуть всех кур у нас не перевел. Наконец дедушка сказал: «Хватит!» – и мы отправились на охоту.
Я с энтузиазмом присоединился к отряду. Ну просто настоящий вестерн: опоссум – бандит, угоняющий чужих коней и скот, дедушка – шериф, а я – его правая рука; я не отходил от дедушки, пока тот заряжал ружье, клал в карманы красные гильзы, начиненные дробью, а потом по дедушкиной просьбе сбегал за Сальватьеррой. Его мальчишки тоже пошли с нами. А вот Лила наотрез отказалась. У женщин особое чутье.
Мы долго бродили там и сям. Столько петляли, что я уж решил: опоссум водит нас за нос. Но потом Сальватьерра обнаружил след. Остановился в метре от какого-то дерева, мельком покосился на дупло в его стволе и сказал, что зверь внутри. Я поначалу не поверил. Сальватьерра вставил дуло ружья в дупло и выстрелил.
Ружейные выстрелы гремят, как пушечные. А как гремят пушечные, даже вообразить не могу.
Сальватьерра запустил руку в дупло и вытащил хищника.
Опоссум – мерзкая тварь. Со стороны он похож на пушистую подушечку, а на деле – одни сплошные
