рукав. — Лес, костёр, минимальная личная гигиена. — Его передёрнуло. — Мы трёх шагов не успеем сделать, как нас заберут.
— Кто заберёт? — встревожился Муха.
— Полиция нравов.
— Наша полиция нравов другим занята — добродушно сказал Злобай и ткнул пальцем куда-то в пространство. — Иди, мойся.
Остальных он провёл на кухню, размерами почти не уступающую комнате и обставленную не с таким минимализмом. Стол был большой, стулья — добротные. Везде довольно чисто.
— Пивка?
— В пять утра, товарищ, — сказал я, — сознательные граждане пьют не пивко, а кофе. Жёвка, достань.
Только Поганкин со своей обычной ухмылочкой объявил себя несознательным. Мне нравилось смотреть, как он, подчёркнуто злой и насмешливый, поблескивает своими замызганными (а все ж блестели) зелёными очками. Нравилось что-то будоражащее в его нервных угловатых движениях. Свободу он воспринимал как набор (даже не цепь, цепь-то спаяна) импульсивных поступков, и на Большеохтинское кладбище собрался неожиданно и для самого себя. («Не пройдёшь, — увещевал его Злобай. — Кордон выставлен». «Захотел — значит пройду».) В нём не было обаяния Кропоткина, зато он был полон яда, что в иных случаях действует куда безотказнее.
— А что с железнодорожным мостом? — спросил Фиговидец — чистенький, кое-как вытершийся, счастливый и в огромном хозяйском халате, разукрашенном по зелёному полю чудовищными красными розами. С длинных мокрых волос, всклоченных полотенцем, ещё капало. На щеке проступала свежая царапина от бритвы.
Все молча смотрели на такое диво.
— Моста давно нет, — ответил наконец Злобай. — Одни предания и обломки. Откуда ты про него знаешь?
— По географии хорошо успевал. Ну а что там за народ, рядом с обломками и вокруг?
— Что там за народ… Отпетый там народ и довольно поганый по причине жадности. Контрабандисты.
— А власти местные? — туманно спросил Муха.
— Анархисты не сотрудничают с властью, — холодно сказал Злобай.
— Но мы-то не анархисты.
— А кто?
— Путешественники.
— И что, — нашёлся Злобай, переварив информацию, — путешественники бывают
— Я б пошёл с вами, — сказал Поганкин почти мечтательно. — Они ведь, Злобай, в Автово прутся, прикинь. Ты был когда-нибудь?
— Не был.
— И я не был.
— Вот и повод побывать, — выпалил Злобай. Я услышал в его голосе облегчение. И не один я. Поганкин скорчил рожу и проницательно погрозил пальцем.
— На Большеохтинском подмога нужна, — продолжал он с той же почти мечтательностью. — Нужна, Злобай?
— Без тебя обойдутся.
— Любопытная там будет заварушка. Может, полюбопытнее даже, чем в Автово переть через Джунгли.
— Обязательно через Джунгли? — с тоской спросил Муха.
— Обогни, если запариться не боишься. Огибал кто те Джунгли, скажи, Злобай?
— Не припомню.
— Именно. Борзой уж на что смелый мужик был, а пошёл туда и не вернулся. И вся экспедиция не вернулась — потому что смелый не смелый, а пошёл он не один.
— Да хватит их пугать. Сталкера возьмут и пройдут прекрасно прямой дорогой.
— А есть ли в Джунглях прямые дороги?
— А что за сороковая статья? — спросил я.
— О социальной адаптации, — лениво пояснил Поганкин. — На тот случай, если ты не спешишь вписаться в общество, общество само тебя в себя впишет.
Фиговидец криво улыбнулся. Поганкин поглядел на него и фыркнул.
— Вот товарищ с Острова сразу впёр, — сказал он весело. — Ладно, Злобай, мерси за пиво. Ты займись ими, а я побегу. Где, говоришь, кордоны?
Проводив Поганкина, Злобай сделался мрачнее тучи. Он посмотрел на часы и стал собираться.
— Ещё год назад не было бы проблемы, — бубнил он. — Кликнул бы я товарищей, провели бы вас с песнями бодрым маршем и по Большой Охте, и по Малой, и до самой границы. — Он натянул сапоги — высокие пижонские сапоги на высоких каблуках и с расшитыми отворотами. — А нынче как крысы побежим, как лесные звери травимые, на рассвете, задворками да закоулочками, Богу молясь, чтоб какой стукач по нужде не встал и не глянул, по дороге из сортира, в окошко. — За сапогами последовали кожаный плащ и кожаная широкополая шляпа. — А всё почему? Потому, что разрозненность и гордыня, и глупые слова о диктатуре, вкупе с нежеланием видеть, что эта диктатура у них давно под носом, а не в единых группах.
— Всё-таки, что у вас здесь происходит?
Злобай задумался. Он стоял в коридоре, покачиваясь на каблуках, сосредоточенно и хмуро исследуя какую-то мысль. И так он её поворачивал, и сяк (бежали, бежали по лицу тени, следы усилий), и ни с какого бока она ему не нравилась и всё сильнее пугала.
— Дерьмо, — сказал он наконец. — Происходит дерьмо. Не знает Поганкин местных дел.
— Что ж ты не объяснил?
— Ему объяснять — все равно что дрова в печку подбрасывать. Да и не в заводе у нас друг другу читать морали. — Он рассеянно поискал по карманам. — Появилось у меня такое чувство, будто каждый день — как последний. Неприятное чувство, Разноглазый, и неохота с таким чувством других поучать, что им делать. — В одном из карманов нашлись сигареты. Злобай закурил и то ли потерял нить рассуждений, то ли опомнился. — Сидите здесь, я скоро.
Муха и Жёвка заснули; я вымылся и подтащил к окну стул. Фиговидец устроился боком на подоконнике. Мы смотрели на передвижения граждан по тихой узкой улице. В основном гулял народ с кошёлками — видимо, неподалёку был рынок. Дети промаршировали отрядиком под предводительством двух старшеклассников. Все были одинаково одеты (меня поразили белые гольфы и начищенные полуботинки), мальчишка покрепче нёс развевающийся флаг, через плечо девочки со светлой косой висела брезентовая сумка с красным крестом.
— До чего ж я ненавидел школьную форму, — бормотнул Фиговидец. — Ты о чём думаешь?
— Думаю, что у нас валюта на исходе, — сказал я, глядя на вывеску фриторга на противоположной стороне улицы.
— Злобай сказал здесь ждать.
— Всего-то улицу перейти.
— Сказал, скоро вернётся.
— У анархистов только язык скорый.
— Не цепляйся к ним, — неожиданно вспылил Фиговидец. — Лучше людей я здесь пока не видел. — Он сообразил, что выразился не очень-то вежливо, прикусил язык, понял, что прикусывать язык поздно, и погнал дальше. — Пусть они смешные, зато строем не ходят в белых гольфиках…
— Верно. Они не строем ходят, а толпой.
— Неправда!
— Как бы чудесно смотрелись белые гольфики на Кропоткине…